За окном пролетала стая ворон, с шумом рассекая воздух и небрежно задевая высоковольтные провода, натянутые на телеграфные столбы словно тетива гигантского арбалета, отчего они звенели словно струны Арфеевой орфы. А может быть, Орфеевой арфы.
Увы, меня слишком часто стала подводить память. Я уже не помню цвет субтропических вечеров, запах мела, скрипящего на доске, тонкий изысканный вкус снов, регулярно просматриваемых мной в теплом уютном домике. Я люблю свои сны. Некоторые, особенно понравившиеся, я смотрю по нескольку раз, иногда приглашая знакомых. Но сейчас я не смотрю сон. Я смотрю в окно, где стая ворон, сделав круг, возвращалась назад и пролетала над кривым дубом, на самой толстой ветке которого сидела королева, лузгая подсолнечные семечки и сплевывая кожуру на принца, мочившегося под этим дубом. Королева была, видимо, хорошо воспитана и по этой причине старалась не смотреть на принца; более того, она почти не обращала на него внимания.
Я откинулся на спинку кресла. В печке гудел ветер-озорник, случайно или с какой-то каверзой в мыслях залетевший в трубу, но, обжегшись о раскаленные угли, кинулся было назад, и, не найдя дымохода, теперь метался в пекле, завывая от отчаяния. "Дурак,-- подумал я,-- Посиди, отогрейся. Что ты забыл на улице, ведь там так холодно, так мерзко, так сыро." Словно услышав мои мысли, ветер умолк, приятная истома овладела его телом, и он, прислонившись к стенке, не обращая внимания на толстый слой сажи, уснул, тихо, почти не слышно, посапывая.
И все-таки, до чего мерзко на улице! Я бросил взгляд за окно. Весь мир был погружен в пучину унылых серых красок. Серая, липкая, холодная жижа, называемая землей, внизу. Выше -- серый, уродливый панцирь, настолько толстый, что солнечный луч, не в силах пробить его, доползал только до середины и погибал, задохнувшись в ядовитых серых испарениях, а который и пробивался, то плюхался в серую грязь, совершенно обессиленный. Серые вороны, с шумом рассекая серый воздух, совершали облет владений. И, наконец, серый кривой дуб, на котором сидела королева, лузгая подсолнечные семечки и сплевывая шелуху вниз. Принц тем временем застегнулся и осторожно, чтобы не поскользнуться и не упасть, влез на дерево. Королева подвинулась, отсыпала ему семечек, и теперь они сидели вдвоем.
Я оторвался от окна, нехотя встал, подошел к печке. Открыл дверцу и осторожно, чтобы не разбудить дремлющий ветер, подсыпал уголька. Закрывая дверцу, я подумал: "Интересно, а что ему сейчас снится?" На стекле моего окна появились легкие слезинки. Вороны, рассыпавшись в один бесконечный серый ковер, искали себе место посуше.
Время приближалось к шести вечера.
На моем столе новая скатерть. Я собрался обедать. Ну, может быть, не совсем обедать. На столе лежит полбатона белого хлеба -- я купил его только что, батон свежий, за тридцать пять копеек, теплый и мягкий, мягкий настолько, что его очень трудно резать ножом. Рядом с хлебом лежит кусок масла, завернутого в бумагу, и колбаса. Колбасу я только что очистил, бросив кожуру тощему взъерошенному коту, тершемуся о мои ноги. Сейчас он, сидя под столом, урча, уминает ее, в то время как я с расслабленной улыбкой гляжу на него. Я жду, когда он покончит с кожурой. Я всячески затягиваю начало моего обеда. Впрочем, не совсем. Я уже отщипнул кусочек хлеба. Но есть колбасу, пока кот уплетает кожуру под столом, я не начну.
Наконец я решился -- взял нож, отрезал ломтик от батона, осторожно, чтобы не испачкать пальцы, развернул полупрозрачную кальку, где лежало белое, еще твердое масло. Движения мои были неторопливы, я бы сказал даже, осторожны. Затем я взялся за колбасу. Блестящее лезвие ножа легко и беззвучно вошло в ее нежное тело. Я не спешил, я наслаждался процессом. Не потому, что я чокнутый, и не потому, что мне так уж очень нравится колбаса. Нет, нет, нет. Просто это была ПОСЛЕДНЯЯ КОЛБАСА НА ЗЕМЛЕ. Я не знаю почему, но право съесть ее предоставлено именно мне, и я не хотел уступать его тощему взъерошенному коту, уминавшему кожуру под столом.
Аккуратно действуя ножом, я отрезал масло и стал намазывать его на хлеб. Затем я взял ломтик колбасы и посмотрел сквозь него на свет. ПОСЛЕДНЯЯ НА ЗЕМЛЕ. Невозможно даже просто охватить взглядом часть истории человечества, отраженную в ней. Вся цивилизация, начиная от первых животных, прирученных нашими полудикими предками, бесчисленных стад, принадлежащих феодалам, фермерам, колхозам, до огромных комбинатов, заводов, перерабатывающих неисчислимые тонны окровавленных трупов несчастных жертв человеческой потребности,-- вся цивилизация в этом покрытом белыми прыщиками символе эпохи. Это больше, чем кусочек приятной и калорийной пищи. Это целая философия; в нем, как в зеркале, отражается внутренний мир, смысл жизни, цели и желания целого класса людей, народов. Мне кажется, что я вижу, слышу всех их и каждого, глядя на эту аппетитную кругляшечку. В это время из-под стола, урча и облизываясь, вылез кот.
Вздохнув, я положил колбаски на приготовленный заранее бутерброд и медленно, смакуя каждую жилочку, начал есть. Я ел, прикрыв глаза. Этот легкий, неповторимый вкус рождал смутные образы, неуловимые ассоциации; постепенно, сцена за сценой, проплывала вся моя жизнь. Время будто бы остановилось. Я забыл, где я, как я здесь оказался. В каком-то полузабытьи я слышал знакомые голоса, видел знакомые лица.
Но все кончается. В какой-то момент, потянувшись за очередным бутербродом, я почувствовал, что его нет, и мои пальцы схватились за воздух. Слегка привстав, я собрал крошки, проглотил их и снова откинулся на спинку стула. Мой взгляд терялся в бездонной глубине голубого, с белыми вкраплениями облаков, неба.
Откуда-то из невидимой глубины зелени раздавались голоса птиц. Они пели так же, как пели вчера, позавчера, сто, тысячи лет назад. Будто бы ничего не произошло. Все. Я улыбнулся, прикрыл глаза и нырнул в полузабытье, в океан призрачных сновидений, чтобы очнуться на следующее утро в совершенно другом мире.
Колеса тикали в ночи,
А поезд напевал сонет,
И только слышалось в тиши:
Да--нет, да--нет, да--нет, да--нет.
Не помню точно, кто бежал
По рельсам в тишине ночной.
Жаль только, что никто не знал,
Куда несется он, чумной.
Мне лишь казалось иногда,
Что в пропасть вел сей гладкий путь,
Но ведь не может, вот беда,
Состав с пути того свернуть.
По левой стороне газона
Брели лениво три бизона.
Шагали прямо по тропе,
Чтобы поближе быть к толпе.
И в карем глазе отражалось
Все небо синее; казалось,
Что небо -- отраженье глаз,
Что было новостью для нас.
Зеваки рядом не бежали,
Лежали псы и не рычали,
Ишь, эка невидаль, бизоны,
Лишь не топтали бы газоны.
Города -- болячки на теле нашей планеты, но если их сковырнуть, она изойдет кровью. Оставьте города в покое, не трогайте их. Пройдет время -- много или мало -- и они высохнут, зарубцуются. Но на смену зажившим появляются новые и новые прыщи. И сколько потребуется времени, чтобы Земля вылечилась от болезни роста, и лицо ее очистилось...
Кто-то сорвал покров будней с моих глаз, и повеяло тихой прохладой. То, что еще недавно казалось безликой тенью земли, вдруг предстало передо мной бездонной пропастью, застывшей, словно остановленной на полуслове. Тысячи глаз смотрели на меня, словно ожидая чего-то.
А над головой медленно возник строгий мир вселенной, будто после долгого молчания решивший раскрыть мне свою душу, чистую, величественную. Лишь изредка островками сомнений пробегали по ней облака, а небеса роняли маленькие робкие слезинки звезд, на мгновение прерывая шумное многоголосье космоса. А я смотрел вверх и не мог понять, кого же оплакивает ночное небо?
В синем небе три облака,
Словно три путника,
Три облака в синем небе.
Заблудились в просторах небес
Три облака,
В просторах небес заблудились.
И куда ни дунь, куда ни пойди --
Всюду лишь синева --
Куда ни пойди, куда ни дунь.
Загрустили, заплакали мелким дождем
Три белых облака,
Мелким дождем заплакали, загрустили.
И растаяли в синем небе три облака,
Словно три призрака,
Три облака в небе растаяли синем.
Зеленая муха свои облетает владенья:
Три комнаты, двери, шкафы и столы.
Огромные банки наполнены с верхом вареньем;
Короче, пространства не так уж малы.
Любуясь картиной, она пролетела сквозь спальню,
Отведав печенья, из кухни направилась в зал.
С достоинством села на дверь возле ванной.
Вот тут-то ее и прихлопнул какой-то нахал.
