Кира Калинина

Побег

Он позволил усадить себя в высокое кресло из металлопластика и не сопротивлялся, пока молчаливые техники приковывали его зажимами и держателями, быстро и тщательно, в раз и навсегда заученном порядке, - сначала запястья и лодыжки, потом талию, локти, колени и плечи. Голову зафиксировали специальными креплениями, похожими на жёсткий собачий намордник. Привычные руки ловко приладили выводы сенсоуловителей. Он вздрогнул, почувствовав укол в шею, широко раскрыл испуганные глаза. Миг едва выносимого напряжения, и его бледное неподвижное лицо вновь приняло выражение сосредоточенности и показной готовности достойно встретить свою участь. Он старался быть храбрым.

Но я знала, как сильно он боится. Его страх гнездился совсем рядом - под тонкой оболочкой самоконтроля, тоньше кожи, в которую вонзилась игла инъектора, и тлел сквозь неё, как сигаретный окурок, заброшенный в груду отбросов. Я слышала это смердящее дыхание страха. Сквозь страх загнанной мышью скреблась отчаянно-безнадёжная решимость бороться до последнего. И проиграть. Он знает, что не сможет противостоять псионическому проникновению. Он верит, что бессилен. Обычный человек, не наделённый даром. Ординар, не поражённый опасным генетическим отклонением, который Террания объявила вне закона.

Эта его внутренняя готовность к поражению здорово облегчает мою задачу. Он думает, что всё предопределено заранее, подсознательно он уже смирился. Но доведись мне столкнуться с волей, более сильной, чем моя, и с решимостью, не подточенной обречённостью, одни Тени знают, что из этого выйдет.

Его форма выглядела чистой и почти опрятной. Даже ворот застёгнут до конца, только командирская звезда слегка перекошена, да под ремнём насколько лишних складок. Из-под креплений торчали взлохмаченные тёмно-русые вихры. Теперь я не могла припомнить, как лежали его волосы, когда он только вошёл. Не удивлюсь, если его ввели с аккуратной гладкой причёской, - любая неряшливость бросилось бы в глаза.

Побелевшие пальцы стискивали подлокотники - единственное открытое проявление нервозности, которое он себе позволил. Или он не замечал этого?

Может быть, у него даже есть дети. Может быть, когда-нибудь, после войны, он увидит их снова.

Его зовут Алекс Кронан.

Потом буду другие. Десятки других. Может быть, сотни. И я с облегчением буду забывать их лица. Но этого я запомню. Потому что он - мой первый.

- Я Кедда Нова, офицер-псионик девятого ранга Штаба Военно-космических сил Федерации Новых миров. Мне поручено задать вам некоторые вопросы. Если вы согласитесь ответить на них добровольно, моя роль сведётся лишь к тому, чтобы засвидетельствовать вашу правдивость. В противном случае я имею полномочия провести полное личностное отождествление. Противостоять этой операции без специального оборудования невозможно, поэтому в ваших интересах согласиться на добровольное сотрудничество.

Видит ли он мой страх? Чувствует ли моё волнение? Догадывается ли, что я делаю это впервые? Нет. Он слишком погружён в себя, в бесполезную внутреннюю борьбу. Кем я вижусь ему? Дьяволом, пришедшим забрать его душу?

Я закончила говорить, но ничто в его лице не изменилось. Он уже всё для себя решил. Что ж, тогда мне нужно заставить его заявить об этом.

- Вы готовы добровольно ответить на мои вопросы?

Он понял, что от него ждут ответа, и попытался покачать головой, но наткнулся на крепления и растерянно замигал.

Я знала, что ему не хочется говорить вслух. Ему кажется, что это нарушит его сосредоточенность, ослабит волевую защиту, которую он изо всех сил поддерживал всё это время, бессмысленно расходуя силы.

- Нет, - сказал он тихо и сдавленно, потому что держатель у подбородка мешал как следует открыть рот. Потом, будто испугавшись, что я не пойму, поспешно прибавил: - Нет-нет.

И опустил глаза, устыдившись своей суетливости.

- Медицинское заключение доктора Тронта подтверждает, что у вас нет противопоказаний против отождествления. Хотите что-нибудь возразить?

- Какая разница? - спросил он почти шёпотом.

- Если вы заявите, что отождествление представляет угрозу вашей жизни или психическому здоровью, может быть назначено повторное обследование.

- И что потом?

- Если повторное обследование не подтвердит ваше заявление, сеанс отождествления всё равно будет проведён. В противном случае вас передадут другому подразделению Штаба для допроса традиционными методами.

Слабая усмешка изогнула его губы. Он не верил в гуманизм федеральных военных властей. И, думаю, был прав.

За спиной шептались техники. Слышал ли он?..

- К чему откладывать? - его голос немного окреп. - Я готов.

Он знал, что не выдержал бы отсрочки. Его внутреннее напряжение и так достигло предела. Империалы смертельно боятся любого псионического воздействия. Вернее, они боятся его даже больше смерти.

Резкий мертвенно-слепящий свет упирался в стены, отделанные под полированный металл. Меня научили не обращать на него внимания. Но для пленного этот свет, эти стены и скупая зловещая обстановка должны быть мучительны. Два голых металлических кресла посередине, - почти одинаковых, только одно с откидным столиком, на котором для меня приготовлены сенсорные уловители, да у стены контрольный пульт для техников. Всё это должно ослабить его волю, сделать психику более податливой.

- Хорошо, - сказала я. - Техники, займите места, проверьте оборудование.

Они подчинились чуть менее расторопно, чем следовало. Тени ухмылок ещё дрожали на их губах, но разговорчики стихли. В глубине души они тоже боялись псиоников. Как полагается ординарам.

Запах страха усилился. Не выдержав, Кронан облизнул губы и прикрыл напряжённо сощуренные глаза. Потом его лицо смягчилось - подействовал релаксант. Техник опустил светонепроницаемый щиток.

Далёкие голоса Теней сегодня походили на сдавленные рыдания. Только Кронан их не слышал.

Я прислонилась к спинке кресла, надвинула на лоб сенсорный обруч - курсанты-псионики называют его терновым венцом - и сунула руки в сенсорные перчатки. Подошёл техник, чтобы помочь мне застегнуть их. Он больше не улыбался. Теперь он был лишь ничтожным слугой магии, которой не понимал.

Замок на Земле назывался просто Бургом. Отец говорил, что когда-то он носил гораздо более длинное и звучное название, но мне хватало и этого. К потомкам былых владельцев Бурга причисляли себя более четырёхсот благородных фамилий, но только у сотни из них право наследования было подтверждено официально. Наша семья входила в эту почётную сотню. А значит, имела привилегию бесплатно проводить в Бурге по месяцу в году.

Я бывал там вместе с родителями совсем маленьким. От этих визитов в памяти осталось ощущение чего-то древнего, тёмного, громоздкого и таинственного. Грёза замка, хранящаяся в нашей голотеке, не внушала таких чувств. Я блуждал по лабиринтам каменных переходов, под грузно нависающими арками, мимо муляжей винных бочек в три человеческих роста и рыцарских доспехов, которых казались в пору мне в мои одиннадцать лет. Я останавливался у выцветших гобеленов, вглядывался в неестественные, кукольные лица и дивился, неужто люди в ту пору действительно выглядели так карикатурно.

Да, гобелены почему-то были выцветшими, а мебель потёртой, хотя и то, и другое лишь искусно имитировало старинные подлинники, давно рассыпавшиеся в прах. Мама говорила, что так они лучше передают дух эпохи. Прибавить им яркости, живости, сочности... Чуть позже я понял, что гобелены в замке на Земле обязаны быть выцветшими и обветшалыми. И это так же верно, как то, что по утрам восходит солнце.

Но тогда, собираясь в первое в своей жизни самостоятельное путешествие, я был далёк от подобных мыслей. Я знал лишь, что страшусь поездки гораздо больше, чем желаю, и буду счастлив, если найдётся повод отложить её или лучше совсем избежать. Я просил родителей поехать со мной и уверял, что без них мне будет скучно. Если бы я сказал "страшно", отец презирал бы меня.

- Ты знаешь, что моя новая должность в Штабе Флота требует постоянного присутствия на Орбусе. А твоя мать не может оставить свою деятельность в Благотворительном комитете. Я думал, ты уже достаточно большой, чтобы понимать это.

О да, я был достаточно большим, чтобы понимать, что без паука, который постоянно подновлял бы свою паутину, она порвётся, а мой отец только начал вплетать первые нити в великую и запутанную паутину придворной жизни. Я был достаточно большим, чтобы знать, что Благотворительный комитет не более чем способ разнообразить досуг замужних дам из благородных семей, игра в настоящее дело, которое есть у их мужей, затеянная для обретения чувства собственной значимости и общественной нужности, которое семья давала лишь отчасти. И я был достаточно большим, чтобы знать, что говорить об этом вслух вульгарно.

- С вами поедет Нора. Ты ведь любишь Нору?

- Значит, Нора будет нянчиться со мной, как с маленьким? - вспылил я.

- Мне показалось, тебе хочется, чтобы за тобой кто-то присматривал, - с иронией заметил отец.

Я смог удержаться от крика, я смог смотреть ему в глаза, я смог сказать:

- Это не так, папа.

Он улыбнулся.

- Конечно же, Нора будет заботиться о Анне. Полагаю, ты поможешь ей, а не будешь проводить всё время в играх и развлечениях.

Когда он говорил таким тоном, лучше было не спорить.

Я сказал:

- Да, папа.

Через неделю мы поднялись на борт межзвёздного лайнера. Нас провожала мама. Анна держала её за руку, с весёлым любопытством оглядываясь по сторонам. Она покидала Орбус впервые. Её приводили в восторг широкие, отделанные деревом коридоры, имитирующие утробу древних морских парусников Земли, с бутафорскими масляными лампами и голографическими иллюминаторами в стенах, и высокие загорелые мужчины в белой с золотом форме, которые улыбаясь приветствовали нас. Я знал, что это только стюарты, но Анна видела в них отважных звездолётчиков, которые поведут корабль сквозь бездны космоса.

Мы вошли в каюту. Я видел, как Нора зажала в ладони карманный голопроектор, и прямо из воздуха на Анну вывалилась грёза большого мишки с круглыми удивлёнными глазами, который совершенно завладел её вниманием, тем более что Анна пока не всегда могла отличить грёзу от реальности. Мама улыбнулась мне и стала пятиться к двери. Но будто зверёк, почуявший землетрясение, Анна повернула к ней голову и залилась горькими слезами. Мамины глаза влажно блестели, подбородок подрагивал.

Отец был против, чтобы мама ехала с нами в порт, но она настояла. И сейчас я понял, что больше всего на свете маме хотелось полететь с нами, и только некая важная необходимость могла удержать её на Орбусе. Что это за необходимость, я не догадывался, а спрашивать было уже поздно.

Мама постояла ещё, открыла рот, будто хотела что-то сказать, но только шумно вздохнула и бросилась прочь.

Норе потребовался целый час, чтобы утихомирить Анну. Я заперся в ванной, натянул наушники и укрылся в ревущем хаосе низменной музыки федералов, которую не прекращал слушать вопреки запретам отца и которую из чувства противоречия прихватил с собой на тихую, могильно благопристойную Землю.

Земля многое значила для вышедшего в космос человека. В моё время она стала музеем, планетой-памятником с воссозданными фрагментами великих городов прошлого. Париж, Лондон, Рим, Афины, Вена, Прага, Нью-Йорк, Москва, Стамбул, Каир, Венеция, Иерусалим, Петербург, Амстердам, Сан-Франциско, Вена, Дрезден... кусочки мозаики тысячелетней истории Первого Мира, жалкое крошево... Древние памятники, ставшие легендой ещё до первого полёта в космос, - египетские пирамиды, мегалиты Стоунхенджа, индийские гробницы, американские индейские храмы, Великая стена, каменные изваяния острова Пасхи... Все они однажды пали - от руки человека или под гнётом времени. Немногие сохранившиеся подлинные части были помещены в специальные герметичные футляры и выставлены на почётных местах - бесформенные осколки, растерявшие ауру былого величия. И сооружения-мифы, которых, как уверяют многие историки, и вовсе никогда не существовало, - Колосс родосский, александрийский Маяк, Сады Семирамиды... Но они были весомой частью культуры, которая вывела людей к звёздам, и заслужили право стать её посмертным памятником.

Земля, истощённая человеком и временем, была местом паломничества, а не туризма. Большую часть её пространства покрывала бесплодная бурая пыль, и только кое-где были воссозданы оазисы дикой природы, свойственной тому или иному месту в прошлом. Говорили, что самые плодородные почвы, несмотря на новейшие способы рекультивации, истощаются здесь за пять лет, и их приходится постоянно обновлять, как и растения, которые чахнут в мёртвом дыхании Земли. Официально этого никто не подтверждал, но не зря то та, то другая территория закрывались на многомесячный карантин.

Лицемерие - часть имперской культуры, оно сливается с понятием традиции, долга и чести. Это тонкое искусство, которое мы начинаем постигать с детства и называем хорошим тоном. Главное в нём чувство меры, не позволяющее переступить грань между благопристойностью и нарочитостью. Те, кто уверяют, будто пребывание на Земле придаёт им бодрости, новых сил и вдохновения, выходят далеко за эту грань.

Вместе с долгом благодарности Земле мы унаследовали пословицу "Если ты не бывал на Земле, то вовсе и не родился."

Но легендарный Дух Земли мёртв. Это ощущает каждый, кто ступает на её бездыханную твердь. Мы прилетаем на Землю не для того, чтобы впитать энергию первопроходцев, а чтобы отдать дань символу Последней Империи Человека, чтобы вдохнуть иллюзию жизни в окоченевший труп.

В тот приезд я впервые отчётливо почувствовал это. Нынешняя Земля даже не тень прошлого. Это тень тени. Первые дни мне казалось, что стены вокруг и сама почва под ногами высасывает из меня жизненные силы, и никак нельзя было уберечься от этого. Мне казалось, что другие чувствуют то же самое, только не показывают виду. Потом это ощущение притупилось. Солнце, согревавшее первые вздохи жизни ныне угасшего мира, было всё так же горячо, его лучи зажигали изумрудом свежую зелень весенней листвы, пёстрые цветы на замковых холмах поднимали к нему чахлые головки, кристальные струи ручьёв, текущие с поросших редким осинником склонов, пели ему древние гимны неяд...

Анну я видел только по утрам. Она вела жизнь, подходящую для пятилетней девочки, - рано ложилась спать, ела по часам, гуляла с Норой в замковом саду и под присмотром нянек играла с другими малышами. Дети постарше обитали в своём собственном мире под ненавязчивой опекой нескольких профессиональных воспитателей, которые постоянно жили в замке. Они носили старинные камзолы, а слуги ливреи лакеев. Мальчиков здесь одевали в шёлковые рубашки с кружевами и бархатные брючки, а девочек в длинные платья с пышными юбками в лентах и рюшах.

Бург был огромен. Он вздымался над зелёной холмистой страной будто гробница тысячи царей, жестоких воинов, грозивших окрестностям с властительных высот своей толстостенной твердыни. Но все они умерли, их тела давно истлели, а разбойничьи души впитались в слагающий стены камень, наполняя сумрачные коридоры замка вечным холодом.

Бург вырывался из земли, как обнажённая кость, проткнувшая истлевшую кожу мертвеца. Я не мог бы сказать иначе - истощённая и покинутая, Земля могла сравниться лишь со смертью.

Наяву замок показался мне больше, чем грёза, которую я знал вдоль и поперёк. Если бы все законные потомки его давних владельцев вдруг решили враз собраться под его крышей, им всем нашлось бы место. Только я не верил, что им однажды придёт такая охота.

И всё же Бург был полон зловещего очарования, которое мы, дети, чувствовали особенно остро. Днём мы резвились на лужайках, играя в вечные игры человеческих детей, древние, как сама Земля, но с закатом отдавались мрачным забавам ночи, которые на цивилизованных мирах Империи прельстили бы немногих.

Мы запирались в тёмной комнате, усаживались тесным кружком вокруг зажжённой свечи и по очереди запугивали друг друга страшными рассказами, где-то прочитанными, услышанными или придуманными тут же. Там были ожившие покойники, мумии и вампиры, привидения, скелеты, ведьмы и чёрные колдуны. Тьма сгущалась за нашими спинами, давила нам на плечи и клацала у виска кровожадными зубами, доводя нас почти до обморока, так что в конце концов мы с визгом бежали от неё, прочь, в освещённые коридоры, под рассудительную опеку взрослых, а по ночам дрожали в своих одиноких спальнях, зарываясь с головой под одеяло.

Страх был частью экзотики Бурга, и воспитатели не мешали нам вкушать этой экзотики, лишь следили, чтобы ночные тени не преследовали слишком впечатлительных при свете дня, да не допускали на ночных мистериях излишнего натурализма. При Бурге находилось бутафорские кладбище, где однажды нам вздумалось поиграть в похороны. Мы уже взялись рыть могилу, когда будто призраки из ночной тьмы явились сразу три воспитателя и разогнали нас по постелям.

В тот раз хоронить должны были меня. Мне предстояло завернуться в белую простыню и лечь на дно могилы. Меня должны были засыпать землёй по горло, провести отпевание и похоронную церемонию, а потом я должен был стать духом, восставшим из могилы...

Её звали Киттини. В свои девять лет она была едва ли выше Анны. Бледное тщедушное тельце и маленькое взрослое лицо с неулыбчивыми тёмными глазами под светлыми мягкими локонами. Виной тому отчуждению, которое установилось между нею и другим детьми, был не столько малый рост, сколько замкнутый и угрюмый характер. Она всегда стояла в стороне и мрачно наблюдала за нами исподлобья, не смеялась, не делала попыток примкнуть к нашим играм и никогда ни с кем не заговаривала первой.

"Воображала, - презрительно морща нос, говорила Лола, наша заводила, и добавляла: - Тощая, как глиста." Никто не знал, что такое глиста, но звучало это очень обидно. "И имя у неё ненормальное. Как у кошки."

- Как у федералов, - подсказал я. Отец говорил, что они нарочно придумывают себе новые имена, чтобы отличаться от нормальных людей и откреститься от земного происхождения.

- А может быть, она шпионка? - предположил кто-то.

Всем понравилась эта идея.

- Так пойдём и спросим у неё? - предложила Лола. - Алекс спросит, - решила она, в упор взглянув на меня своими красивыми небесно-синими глазами. - Правда, Алекс?

Потом она проделывала это не раз. Выбирала жертву и приказывала исполнить что-то панически неприятное. Отказаться, даже просто промедлить означало позор и отвержение.

- Может, не надо? - мямлил я. - Это ведь глупо... Почему я?

В её глазах тлела невысказанная угроза. Ты такой же, как она?..

- Так ты идёшь, Алекс?

Я кивнул и под дулом её взгляда пошёл к Киттини, которая стояла чуть в стороне на вытоптанной траве.

Я остановился. Я ждал выстрела.

Киттини настороженно поглядела на меня и отошла на полшажка.

Я ощущал, как взводится курок, как палец ложится на спуск. Я дрожал между двумя смертельно опасными парами глаз, и не мог выбрать, от кого принять смерть.

- Чего тебе? - вдруг спросила Киттини низким грубым голосом.

- Ты шпионка, Киттини? - выпалил я.

- Что?

Она замигала.

- Ты шпионка Федерации?

- Дурак! - крикнула она. Отвернулась и прошествовала к замку, исполненная гордости и оскорблённого достоинства. Ребята засмеялись ей вслед. Но как-то неуверенно. Я знал, что они смеются над Киттини, но мне казалось - надо мной.

- Ты молодец, Алекс, - сказала Лола и улыбнулась, тряхнув чёрными кудрями. Так на пару дней я стал фаворитом.

После обеда воспитатель Райт попросил меня зайти к нему.

- Скажи мне, Алекс, что произошло сегодня утром между тобой и Киттини? Мне кажется, ты обидел её.

Сердце у меня скатилось в пятки. Я стиснул зубы, уставился в пол и стал ждать, когда всё пройдёт.

- Киттини проявила не меньше упрямства, когда я попытался расспросить её, - сказал воспитатель Райт мягко. - Полагаю, она не захотела ябедничать. Это требует большого мужества - для маленькой девочки, у которой нет друзей, - отказаться искать защиты у взрослого. Твоё же молчание не делает тебе чести, потому что означает проявление трусости. Что ж, так бывает в семьях, которым снискали славу таланты и достоинства отцов, - их дети оказываются обделены и тем, и другим.

- Это не правда! - закричал я. - Вы ничего не знаете!..

Мне стало так горько, что я разрыдался на глазах Райта, как маленький.

- Я не хотел, сэр! Честное слово!.. Мы подумали... Я подумал... У неё такое странное имя - не имперское, и она не такая, как все... не хочет играть с нами. Вот я и подумал... Я понимаю, что это глупо, сэр, но я подумал, что она шпионка Федерации. Я только подошёл и спросил. И больше ничего. Она была... Я...

Я не знал, что сказать. Я даже не мог больше плакать.

- Накажите меня, сэр.

Воспитатель Райт печально улыбнулся и покачал головой.

- Ты думаешь, что всё на свете можно поправить, а любую вину искупить, раскаявшись и приняв наказание? Разве это вызволит Киттини из её одиночества? Разве воскресит её родителей, любви которых она никогда не знала? В доме своей тёти она окружена лаской и заботой, но... дитя смерти не так легко пробудить к жизни. Ты можешь это сделать?

Его глаза поднялись ко мне и легко проникли внутрь, в самую душу, оставляя в ней глубокую жжёную рану, будто луч лазера. Я дрожал, полный раскаяния и сознания собственного бессилия. Я знал, что никогда не смогу сбросить груз вины. Рана заживёт, но рубец останется.

Я не знал, сколько лет воспитателю Райту. На его длинном лице лежала вечная тень замка. Тень цвета пепла, что стыл в незажжённом камине. Призрачный пепел покрывал голые каменные стены и липнущие к ним бесцветные груботканные лица средневековых пастушек. И даже яркий при свете дня камзол воспитателя Райта, и золотые пуговицы на нём.

Всё дело в этом месте, подумал я. Оно не может побудить нас к добру.

- Как ты думаешь, Алекс, что сделают твои друзья, если узнают то, что я тебе рассказал?

Говорят, что люди, не знающие добра и зла, невинны, то есть они не ведают, что творят. Бывает ли зло невинным? Бывает ли невинной жестокость? По-детски невинная жестокость. Дети познают добро и зло прежде, чем становятся взрослыми. Познают, совершая их. А совершая, учатся сознавать. В тот день я познал добро и зло на много лет вперёд, я проглотил запретный плод целиком и подавился им.

Райт был прав. Жестокость всегда бессмысленна. Он заставил меня повзрослеть за несколько минут, но не сумел ничего изменить.

- Я никому не скажу, сэр. Клянусь! - заверил я с жаром прощённого грешника, хотя тогда такое сравнение не приходило мне в голову.

- Иди, - тихо сказал воспитатель Райт и остался, погребённый среди теней и пепла прошлого. Он прожил в этом месте так долго, что перестал замечать его губительность.

Остаток дня я провёл в одиночестве, прячась в заброшенных комнатах. Не потому, что не мог никого видеть, а потому что боялся проболтаться.

Её пальцы были сцеплены, глаза закрыты. Я опустился перед ней на колени и заглянул в лицо. Тогда она почувствовала моё присутствие и вздрогнула. В её глазах отразилась паника, потому что я перегородил единственный путь к отступлению.

- Киттини, не бойся, - сказал я, и мне стало легче, потому что я сумел начать. - Я пришёл... В общем, я прошу прощения. Я был дураком, и... если ты захочешь как-нибудь поиграть с нами... Прости меня, Киттини.

Ответа я так и не дождался, встал и ушёл. Конечно, обидел я её при всех, значит, и извиняться должен был при всех. И стать изгоем, как она.

Наверно, в глубине души я всегда был им, только старался, чтобы другие этого не заметили. Я был счастлив, что ребята приняли меня в свои игры, как равного. И не хотел потерять их расположение даже во имя спасения своей души.

Несколько дней после этого Киттини не появлялась во дворе, но однажды неожиданно пришла, остановилась на своём обычном месте под липой и стала наблюдать, как мы играем. Казалось, никто, кроме меня, не замечает её появления и жажды, явно проступавшей в её горящих глазах, в плотно сжатых губах, в напряжённой позе.

Я только что выиграл два очка, оказавшись быстрее и ловчее других, мяч слушался меня, как дрессированный щенок, я чувствовал себя героем, почти богом, которому всё под силу.

Я бросил мяч и крикнул: "Лови!" Она испуганно отпрянула, когда мяч шлёпнулся в траву у её ног.

- Давай, Киттини! Пошли играть с нами!

Я видел, как просветлело её лицо, преобразилось бледным отблеском несмелой, непривычной улыбки, как небо после дождя, когда солнце готово вот-вот появиться из-за туч. И тут я услышал, как тихо стало вокруг. Все смотрели на меня и на Киттини. Не враждебно, а скорее с любопытством. Пожалуй, если бы я был достаточно настойчив, они приняли бы её... И тут я встретил синий пронзительный взгляд Лолы и понял, что ничего этого не будет. Я почти готов был бросить ей вызов...

- Алекс, пойди и принеси мяч, - сказала Лола ясным властным голосом. Голосом, которого невозможно ослушаться.

И всё же я боролся. Медлил целую минуту, а потом пониже опустил голову и побрёл туда, где над увязшим в траве мячом неподвижно ждала Киттини. Не поднимая глаз от земли, я подобрал мяч, так и не взглянув ей в лицо. Я видел только её маленькие ножки, обутые в красные ботиночки, и это видение стояло у меня перед глазами, пока я шёл, чтобы отдать мяч Лоле. Красные ботиночки на жёсткой подошве, они попирали мою израненную совесть.

- Будешь водить, - сказала Лола. - Ну? Давай, не тяни! Все ждут.

Я механически произнёс слова считалки и подбросил мяч. Замешкавшись, ребята кинулись наперегонки, и через минуту над поляной стоял обычный весёлый гвалт и визг. Когда я наконец решился обернуться, под липой никого не было.

Весь день Лола подчёркнуто не замечала меня. Я больше не был фаворитом, и это уязвило меня, как прежде тяготило постоянное благосклонное внимание, требовавшее большой собранности и старательности - ведь её так легко разочаровать! Я терзался досадой и стыдом и к вечеру взбунтовался.

- Она ничем не хуже нас! Почему бы ей не играть с нами? Она не кажется слишком дружелюбной, но вы ведь ничего о ней не знаете! Она выросла без родителей в семье своей тетки. У неё никогда не было друзей своего возраста. Она просто не знает, как надо дружить! Вот увидите, у неё получится, только давайте позовём её!

Я открыл им часть правды, ровно столько, сколько требовалось, чтобы убедить. Кажется, это удалось мне, потому что Лола кивнула, опустив ресницы, и сказала:

- Хорошо. Мы позовём её. И мы посмотрим, стоит ли нам играть с ней. Мы устроим ей испытание. Если выдержит его, пусть играет с нами. Это ведь справедливо, так, Алкес?

Я знал, что это несправедливо, ведь никто из нас не проходил специально организованных испытаний, чтобы войти в компанию Лолы, но как всегда, не смог возразить, и только кивнул, глупо надеясь, что всё обойдётся, и убеждал себя, что Лола всё равно постоянно испытывает нас всех, каждого, своими особыми изощрёнными способами, и благоволит любому, кто прошёл испытание. Она примет Киттини, обязательно примет.

На следующее утро я снова отыскал Киттини, на этот раз открыто, с позволения Лолы.

Стыдясь вчерашней своей слабости, я пригласил её присоединиться к нам вечером.

- Теперь всё будет по честному. Я поговорил с ребятами. Они согласны тебя принять, правда. Ты придёшь, Киттини? Ты придёшь?

Я отчаянно хотел, чтобы на этот раз она ответила. Будто от этого зависела моя жизнь.

Поглядев на меня своим сумрачным взглядом, Киттини медленно наклонила голову, потом сунула руку в карман и достала медальон на толстой цепочке.

- Я нашла его в холмах. Он очень старый. Я знаю, что Бург не настоящий замок, но он такой же, как был здесь раньше. Мне кажется, я родилась здесь. Он очень красивый, правда? - она протянула мне медальон. - Можешь потрогать его.

Это был знак особого доверия, и я заставил себя коснуться медальона, хотя всё во мне протестовало. Эта вещь излучала холод и власть, она принесла с собой длинный шлейф теней прошлого, от которых мерк солнечный свет.

Я обрадовался, когда Киттини убрала своё сокровище. Этот медальон наверняка стоил кучу денег. Я не знал, как полагалось поступать со случайно найденной древней вещью, но был уверен, что Киттини не позволили бы оставить находку себе, и это было бы лучше для неё, к тому же едва ли медальон лежал здесь века. Скорее его обронил кто-то из посетителей сезон-другой назад. Пропажу следовало вернуть хозяину, но я знал, что даже под страхом смерти никому не расскажу о её тайне.

Вечером мы вместе спустились в подвал, где нас ждали Лола, и остальные. Они глядели на нас, и в их глазах блестела одинаковая лукавая искорка сообщничества, к которому я не был причастен. Я не был больше одним из них. На миг меня охватило острое чувство потери, но со мной заговорили как ни в чём не бывало, и я отогнал свои страхи.

- Мы покажем тебе наше тайное место, Киттини. Воспитатели никогда не заходят туда, и там мы можем играть в наши ночные игры. Мы завяжем тебе глаза. Мы всегда так делаем с новичками. Ты тоже там не был, Алекс, - Лола улыбнулась, глядя мне в глаза.

Она казалась старше в узких резких лучах карманных фонариков. Я представил её древней королевой, прекрасной и жестокой, волшебной хозяйкой подземелья с лицом девочки и сердцем, охлаждённым веками одиночества.

Нам завязали глаза, потом взяли за руки и повели во тьму. Я разбил ноги, спотыкаясь о неровные камни и ступеньки, хотя мои проводники старательно предупреждали меня обо всех встречных препятствиях. Я охал, ахал и вскрикивал. Киттини не издавала ни звука. Я не был даже уверен, что она всё ещё здесь.

Но когда повязки сняли, она стояла передо мной, недоумённо моргая, как сова, которую вытащили из дупла среди бела дня. Я огляделся. Мы действительно ни разу не были в этом месте. Кто-то из воспитателей говорил, что склеп, примыкающий к кладбищу, замурован, потому что там погребены подлинные останки древних властителей замка. В центре склепа на каменном постаменте стоял большой деревянный гроб. К постаменту была прислонена крышка, установленная небрежно, будто её только что сняли.

- Сегодня мы будем играть в вампиров, - объявила Лола. - Вампиром будет один из новеньких. Сейчас я вас посчитаю.

- Раз, два, три, четыре, пять, - начала Лола, поочерёдно толкая в грудь меня и Киттини. - Наступает ночь опять. Замирает в страхе мир - просыпается вампир. Будет кровь людскую пить, выходи, тебе водить, - её палец уткнулся в грудь Киттини, и я, к своему стыду, вздохнул с облегчением.

- Вампир просыпается в полночь. Он приходит к спящим людям, впивается им в горло и подчиняет себе. По нашим правилам, если жертва успевает проснуться и посмотреть вампиру в глаза, вампир не имеет над ним власти. Если же ты успеешь укусить его до того, как он проснётся, то весь завтрашний день он будет служить тебе как раб. Ну, что, Киттини, согласна ты быть вампиром?

Киттини кивнула, глядя на Лолу исподлобья.

Киттини кивнула.

- Тогда полезай.

Постамент был высоким, и мне пришлось помогать Киттини взобраться на него. Она села в гробу. Лола показала ей будильник.

- Мы поставим его рядом с гробом. Он звонит очень громко, ты обязательно услышишь.

Она нажала кнопку, и тишину склепа разорвал пронзительный дребезжащий звон. Лола победно улыбнулась.

- Ложись.

Киттини опустилась назад, в мрачное нутро гроба, скрывшись от наших взглядов.

Ребята подхватили крышку. Она оказалась совсем не такой тяжёлой. Киттини вполне могла открыть её изнутри.

Я последний раз взглянул в её тёмные глаза, распахнутые широко-широко, будто для того, чтобы впитать побольше света. Крышка с грохотом опустилась.

По пути назад почти не разговаривали. Торопились, чтобы успеть к отбою.

Моя комната была крайней у лестницы.

- Смотри, Алекс, не спи, - посоветовала Лола на прощание. - А то твоя подружка прокусит тебе горло.

Я лежал в постели и не мог сомкнуть глаз. Часов в моей комнате не было. Только внизу, в гостиной, у голой каменной стены, стояли большие массивные напольные часы со стрелками и маятником, которые никогда не шли верно. Как будто нас нарочно пытались оторвать от хода времени. У меня, как и у многих ребят, были собственные часы, но нам велели снять их в первый же день, потому что они нарушали гармонию этого места. Первое время я таскал их в кармане, но потом стал забывать. В месте, где не было времени, не возникало нужды в часах.

Но сейчас я выбрался из-под одеяла и, дрожа от холода, принялся на ощупь рыться в сумках и ящиках стола в поисках часов. Свет я не включал, иначе контрольные системы доложат об этом воспитателям, и они придут проверить, чем я тут занимаюсь.

Часов я не нашёл, но совершенно закоченел и, сдавшись, вернулся в постель. Долго лежал, стуча зубами и вслушиваясь в гнетущую тишину спящего замка.

Отогревшись, я ненадолго задремал. Проснулся, словно от толчка, и уже не мог уснуть. Сквозь не задёрнутые портьеры светила полная луна, а в коридоре стояла всё та же тишина. Может быть, я проспал и всё уже закончилось?

Я оделся и крадучись спустился в холл. На высоких комодах стояли тяжёлые подсвечники. Я не догадался захватить из дома фонарик, зато привёз зажигалку с эмблемой Звёздного Флота, которую выпросил у отца ещё два года назад. Пламя свечей волновалось от десятка неощутимых сквозняков, медь подсвечника холодила кожу. На дрожащих от напряжения руках я поднял его к тёмному циферблату.

Сердце моё упало, я чудом удержал подсвечник, хотя понял, что с самого начала знал - так всё и будет. Часы показывали половину третьего.

Я снова поспешил наверх, в комнату Киттини. Дверь к ней была не заперта. Пламя свечей очертило неподвижную выпуклость под одеялом, выбившуюся из-под него прядь волос. Я постоял над ней, внимательно вглядываясь. Руки у меня затекли. Я поставил подсвечник на пол и осторожно отогнул краешек одеяла. Там была кукла с роскошными светлыми волосами, завёрнутая в клетчатое одеяло.

Я вышел в коридор и толкнул дверь в соседнюю комнату. Марк безмятежно спал, открыв рот. Очень осторожно я коснулся его обнажённой шеи дном подсвечника. Холодным, точно пальцы вампира. Он заметался, как муха под лампой, потом узнал меня и успокоенно обмяк на подушках.

- Что же ты спишь? - спросил я. - Вдруг Киттини выберет тебя? Твоя комната рядом с её.

- Алекс, я хочу спать, - сонно промямлил Марк, натягивая одеяло. Я поднёс подсвечник к самому его лицу, заставив почувствовать жар свечей.

- Почему ты так уверен, что никто не потревожит твой сон? Ты знаешь, что она не придёт, да? Говори!

- Отстань от меня! - запротестовал Марк всё ещё вялым голосом, нетвёрдой рукой отстраняя нависающее над ним пламя.

- Где Киттини?

Я схватил его за рубашку.

- Отстань! Мы выпустим её утром. Всё будет в порядке...

- Почему утром? Вы что, заперли её?

Марк наконец вырвался и сел.

- Да никто её не запирал, - сказал он раздражённо. - Просто отключили звонок будильника. Захочет - сама вылезет. Никто её там силой не держит. Да может, она уже дрыхнет в своей кровати.

- Вы, подлые...

Я задохнулся.

- Так ей и надо! - зло отрезал Марк. - Не будет выпендриваться!

Я готов был убить его. Его, и остальных, и Лолу...

Марк сполз под одеяло и широко зевнул.

- Далась тебе эта дура!

Я выбежал вон, кинулся вниз по лестнице, не чувствуя уже ни холода, ни тяжести подсвечника. Я бежал по знакомым коридорам. Может быть, Киттини всё ещё блуждает здесь, не в силах отыскать выход в лабиринте подземелья. Но я-то прекрасно изучил коридоры Бурга-грёзы. Я знал, где находится склеп и какие пути туда ведут. Я бежал, выкрикивая её имя, и голодные стены пожирали мой голос, не оставляя даже эха.

В склепе было пусто и темно. Гроб по-прежнему накрывала крышка, на краю постамента флюоресцировал оставленный Лолой будильник - три ноль пять. Я пристроил подсвечник рядом с ним и прислушался. Мне мерещилось тихое мяуканье.

- Киттини!

Я тихонько позвал её по имени. Тени качнулись и приникли к её дрожащему тельцу ещё теснее.

Я тряс её за плечи, кричал, просил, умолял, даже угрожал. Но она только как-то неестественно глухо плакала и плотнее вжималась в кровавое чрево гроба.

Наконец я сдался. Не решаясь снова оставить Киттини в темноте, я выломал свечу из подсвечника и побежал назад, спотыкаясь и сам рыдая, будто грешный призрак, обречённый до конца времён скитаться по сумрачным коридорам мёртвого замка.

У меня едва хватило самообладания, чтобы более-менее внятно объяснить всё воспитателю Райту. Свет в его комнате испугал и ослепил меня, словно я и в самом деле был неким ночным существом, сроднившимся со мраком. Райт вызвал дежурного воспитателя. Наверно, они знали дорогу и сами, но мне казалось, что я непременно должен вести их, и я бежал впереди, обжигая пальцы потоками стеарина, и не мог бросить свечи, хотя в спину мне били два мощных электрических луча.

- Иди спать, Алекс, - тихо сказал он и отвернулся. Мне казалось, он ненавидел меня в тот момент, но знал, что не имеет на это право, и предпочёл прогнать с глаз долой.

Я не мог заставить себя уйти. Мне казалось, что я умер и попал в ад, и таково моё вечное наказание - стоять здесь, перед плачущей Киттини и сгорбленной обвиняющей фигурой Райта, на ватных ногах и с тающей свечой в руке.

Через некоторое время скрипнула дверь, и мягкий голос позвал:

- Алекс? Ты спишь?

- Нет, - ответил я, потому что всё ещё хотел принять наказание.

Невидимый некто вошёл, присел на мою кровать, обнял меня за плечи и принялся гладить по голове. Он ничего не говорил, но напряжение постепенно покидало меня, а образы перед глазами блёкли. Я не заметил, как заснул.

Киттини провела в Бурге ещё три дня. Она уже не плакала, сидела, нахохлившись, как замёрзший воробей, смотрела прямо перед собой, отказывалась от еды и ни с кем не разговаривала. Только один раз я решился зайти к ней, но не смог оставаться долго, и когда выскочил вон, по спине у меня бежал холодок ужаса. Но её глаза преследовали меня - незрячие, старые, омертвелые. Сама планета глядела на меня её глазами.

Больше я не мог спать. Мне чудилось, что она караулит меня, чтобы увести с собой в обитель холода и смерти. Когда с Орбуса пришло разрешение отправить нас назад, я испытал облегчение, похожее на счастье, и поклялся себе, что скорее умру, чем снова ступлю на мёртвую плоть Земли.

Позже я узнал, что на это было специальное позволение Совета этического надзора.

Отец долго подбирал слова, желая смягчить удар. Но я не почувствовал ничего. Я вдруг понял, что в душе знал это всё время, пока был на Земле, и то, что произошло с Киттини, было иносказательным откровением, посланием раненой отлетающей души моей мамы.

Боль пришла потом, а случай с Киттини отодвинулся на самый задний план сознания, должно быть, из чувства самосохранения. Я не вспоминал о нём много лет - до тех пор, пока...

После Студгородка народу в стриммере заметно поубавилось. Немногочисленные пассажиры, намяв ноги в тесноте и толкотне последних пяти остановок, торопливо занимали освободившиеся места. Я уселась у окна по ходу поезда - напротив белокурой девушки в модной среди студентов куртке в стиле лесных бродяг. Короткие, слегка засаленные волосы, торчащие в разные стороны кудельчатыми прядями, перехватывала толстая бечёвка, завязанная у правого виска. Бледное личико сердечком с обаятельно угловатыми чертами, тощая шея, торчащая из мятого ворота с огромной горловиной, широкие карманы и обшарпанная котомка у ног в корявых массивных ботинках. Мне никогда не удавалось выглядеть так картинно неопрятно.

Мы частенько ездили с занятий в одном стриммере, да и в колледже порой сталкивались, даже на лекции по истории цивилизации ходили к одному профессору, но за два года не обменялись не то что словом - даже кивком.

Она смотрела в окно и жевала чипсы, обильно сдобренные куаной, специей, произраставшей на одном из вновь освоенных миров с одноимённым названием. Я терпеть не могла куану, но хотела есть и завидовала ей. Если бы она заговорила со мной, если бы сказала: "Слушай, не хочешь чипсов?"... Нет, лучше не надо. Потому что мне пришлось бы сказать: "Нет, не хочу. Я не выношу куаны." Получилось бы не очень дружелюбно, а зависть моя и чувство голода только б усилились.

Чёрная монокристаллическая дверь в конце салона открылась, и из неё появился робот-контролёр, уродливая пародия на человека. Тонкое монолитное тело было облачено в сине-чёрную форму транспортной службы, на неподвижном, точёном, будто у мраморной статуи, лице горели пустые янтарные глаза. Он легко двигался по опустевшему проходу, иногда останавливаясь и дожидаясь, пока нерасторопный пассажир достанет билет.

Чувствительность его сенсоров специально отрегулирована так, чтобы он не мог читать сквозь карманы и сумки, потому что это считается нарушением права на частную жизнь и в своё время наделало много шуму.

Я расстегнула задний карман сумки и зажала в руке квадратик студенческого проездного. Бродяжница даже не пошевельнулась, лениво продолжая пережёвывать чипсы и глазеть в пустоту за окном. Когда контролёр приблизился, я раскрыла ладонь. Янтарные глаза мигнули и повернулись к моей соседке.

- Ваш билет, пожалуйста, - тонкие, аккуратно вычерченные губы двигались в такт словам, но звук, как всегда казалось, исходил откуда-то из живота.

Она оторвала взгляд от окна, покосилась на робота как на досадную помеху и полезла в карман куртки, потом в другой, на миг замерла и принялась рыться по карманам, всё более судорожно. Синие яростные глаза беспомощно вскинулись на контролёра, взъерошенная голова опустилась, тонкие руки резко дёрнули завязки котомки. Робот терпеливо ждал, посверкивая глазами, и только, когда после долгих и тщетных поисков она растерянно выпрямилась, поторопил:

- Пожалуйста, побыстрее, мадам.

Меня всегда занимало, как у этих машин работает система распознавания пола. Как сумел робот в куче мешковины разглядеть женщину?

- Я точно помню, что утром он был у меня в левом кармане, - сказала она раздражённо.

- Вы можете поискать ещё, - предложил робот. - Я закончу проверку в вашем вагоне и снова подойду к вам.

Она принялась с остервенением выворачивать карманы, потом вдруг поглядела на меня.

- Он был у меня утром. Помнишь? Мы ведь ехали с тобой вместе.

Вот она и заговорила со мной. Какая радость.

- Я тебя не видела, - сказала я.

- Но ты можешь подтвердить ему? - её глаза зло сверкнули.

- Могу, - я пожала плечами.

Раньше, насколько я помнила, она никогда не забывала проездной. Почему бы не выручить её? Это мне ничего не стоит. Была бы она повежливей...

- Только едва ли от этого будет польза, - добавила я. - Он всё равно не отстанет, пока не увидит билет. Если ты забыла его в колледже...

- Ничего я не забыла! - рассердилась она. - Я его никогда не вынимаю из кармана!

Я снова пожала плечами и нейтрально улыбнулась.

Когда контролёр вернулся, она всё ещё продолжала искать - зло и упрямо.

- Ваш билет, мадам.

- Видишь - ищу! - огрызнулась она.

- Сожалею, но вы задерживаете процедуру контроля. Я вынужден наложить на вас штраф в размере троекратной стоимости общего проездного билета, которая составляет...

- Утром мы ехали вместе, и у неё был проездной, - сказала я.

- Тогда почему его нет сейчас? - робот вежливо склонил свою гибкую шею - неорганическую, но живую. Его маленький мозг, соединённый с центральным транспортным компьютером, анализировал новые данные. - Если в силу каких бы то ни было причин вы не можете предъявить одну из форм билета, дающих право на проезд в стриммерном общественном...

- У меня был билет!!!

Я тихо огляделась по сторонам. Весь вагон наблюдал за происходящим - кто с любопытством, кто с сочувствием (свой брат, студент!), а кто с неприязнью и даже негодованием (вот молодёжь пошла!). Под потолком загорелась красные лампы, извещавшие о минутной близости до очередной остановки.

- Вы можете закончить свой маршрут, - дружелюбно предложил робот. - Его стоимость будет включена в сумму штрафа, уведомление о котором вам перешлют в течение ближайших трёх дней. Пожалуйста, приложите ладонь левой руки к красной панели на моей груди в подтверждение вашего согласия...

- Не будет никакого согласия! - истерично вскрикнула она, вскакивая. - Проклятая безмозглая болванка! Я добьюсь, чтобы тебя отправили под пресс! Людей должны обслуживать люди. Безработица...

Стиммер остановился. Она дёрнулась, но робот загородил собою проход.

- Да был у меня билет. Только я не знаю, где...

Она рухнула в кресло и разрыдалась.

Я не знала, куда деть глаза. Конечно, штраф за безбилетный проезд - большой удар по студенческому бюджету, а её родители могут быть достаточно принципиальны, чтобы заставить её выпутываться в одиночку. Возможно, дело в болезненном самолюбии, или подвела ослабленная возбудителями психика - я бы очень удивилась, если бы она не принимала наркотики.

- Я не могла его потерять, - бормотала она. - Может быть... Может быть... Его украли!

- Предположение необоснованно, - возразил робот. - Посторонний не сможет воспользоваться вашим проездным билетом с фотографией и личным кодом. Если вы не желаете подтвердить своё согласие с наложением штрафа, его сумма возрастает на двадцать процентов, а погашение штрафа возьмут под особый контроль судебные инстанции.

Будто пучки лазерного выстрела выстроились в воздухе, образовав красноватый мерцающий пунктир, - до рези в глазах, до боли в мозгу. Я вскинула голову, стряхивая эту боль и встретилась взглядом с лохматым парнем, погребённым в таких же дебрях мятой холстины и репаной кожи, на его по-детски вздутых, румяных губах вздрагивала довольная ухмылка, забиваясь в глубокие ямочки на мягких бледных щеках.

В следующее мгновение я обнаружила, что стою на ногах, тычу в парня пальцем и кричу: "Это он! Он украл!"

В моём сознании горел отблеск его ехидных, мстительных мыслей, без малейшей толики раскаяния, поблекшее воспоминание о какой-то обиде... и её билет в правом внутреннем кармане куртки.

Бродяжник вздрогнул, неуверенно огляделся с недоумённой полуулыбкой - а при чём тут я? - и покосился на дверь. Но стриммер уже набирал ход.

Тут она увидела парня, и заплаканное лицо осунулось от злости.

- Ты!?

Я объявила, где он прячет билет, - лучше бы смолчала, но слова рвались сами собой, раньше, чем я успевала осознать их. Его рука предательски прыгнула за пазуху и замерла под взглядом дюжины пар глаз.

- Пожалуйста, оставайтесь на месте и ничего не предпринимайте до прибытия транспортной полиции, - предупредил робот-контролёр и встал перед ним, блокируя проход.

Я села. Меня трясло. Перед глазами плавали красные круги, на веки давила тяжесть, в висках глухо стучало. Я видела, как шевелятся губы моей бродяжницы, но не слышала слов.

Мне удалось пережить эти мгновения - никто, кажется, ничего не заметил. Бродяжница шумно и многословно проклинала коварного воришку, а он отвечал ей короткими, неуклюже-презрительными репликами. Робот-контролёр молча бдил в проходе, а стриммер ехал и ехал...

- Откуда вам стало известно, что билет похитил он? - спросил меня полицейский сержант, составлявший протокол.

- Как ты узнала, что это он? - спросила бродяжница, когда мы вышли из маленького вокзальчика, где проходило краткое дознание.

- Я заметила, как он ухмыляется, - я ответила ей то же, что и сержанту пять минут назад. - Я стала наблюдать, а он дурачился, доставал твой проездной, вертел им и снова прятал. Только на него ведь никто не смотрел.

Они поверили мне - парень, вроде него, вполне способен на такую глупую браваду.

Теперь я знала её имя. Мы сели на другой стриммер и болтали всю дорогу, пока не пришла её очередь выходить. На следующее утро Морра лишь кивнула в ответ на мою радостную улыбку и уставилась в окно, а ещё через день предпочла сесть в другом конце вагона, хотя вокруг меня было полно свободных мест. Я совершенно точно знала, что она так и сделает. И мне было плевать.

Потому что, если моё предположение верно, такая ерунда ровным счётом ничего не значит.

До семестрового зачёта в конце весны я ещё сомневалась. Собственно, я почти убедила себя, что ничего не произошло, и во мне нет ничего особенного. Жизнь моя ничуть не изменилась. Я не могла двигать предметы взглядом, мне приходилось протягивать руку и брать их, я не умела читать мысли, мне нужно было задать вопрос, чтобы узнать ответ, моё сознание не уносилось за тысячи километров - желая попасть куда-то, я выходила на улицу и садилась в стриммер. Всё, как всегда.

И наконец, результаты трёх обязательных тестов, проводящихся раз в семь лет, не показали никаких отклонений. Почему надо думать, что за полтора года, прошедшие со дня последнего, что-то изменилось?

Зачёт назначили на восемь. Рановато, особенно если просидеть над ридером до двух ночи. Вообще-то, в ночных бдениях не было особой надобности. Я была той ещё зубрилкой, лекций не прогуливала и на память не жаловалась, но какой нормальный студент безмятежно уснёт в ночь перед экзаменом? Усаживаясь за терминал, я чувствовала здоровое, бодрящее волнение, почти азарт. Я знала, что всегда наберу зачётные пятнадцать пунктов, но мне хотелось получить все двадцать два.

Я надела визор, положила руку на сенсорную панель. Перед глазами замелькал калейдоскоп случайных чисел. Наугад я выбрала пять из них, университетский компьютер немедленно высветил пять зачётных вопросов. Официальная версия гласила, что комбинация вопросов произвольна и составляется по принципу, заведомо исключающему любую возможность подтасовки, но из года в год кочевал устойчивый миф о системе Кларка, студента-легенды, который будто бы нашёл способ обмануть машину. Администрация отрицала сам факт существования такого студента, чем совершала ошибку, потому что за последние двадцать лет Объединённый университет Симфо окончило по меньшей мере три десятка человек по фамилии Кларк.

Я не пыталась вычислить систему Кларка, я не верила, что мне это по силам, даже если допустить, что такая система существовала. Проще как следует подготовиться.

Я ещё раз перечитала формулировку: виртуальные методы невербальной коммуникации как способа игрового познания реальности. Звучало вполне наукообразно и в духе господствующей ныне медитативной герменевтики, но, увы, этот набор слов не отзывался в моём сознании ни единым проблеском узнавания. То есть я кое-что знала о виртуальном анализе, невербальной коммуникации и игровой онтологии. Пожалуй, у меня хватило бы подготовки и воображения, чтобы перекинуть между ними хоть сколько-нибудь надёжные мостики, и всё же... Это зачёт, а не исследовательская работа. Здесь не должно упоминаться ничего, что ещё не открыто или не описано.

Возможно, это был один из тех вопросов-ловушек, которые преподаватели подбрасывают время от времени, чтобы побудить студентов читать литературу сверх учебной программы. Мне казалось, я просмотрела все основные работы, но нельзя объять необъятное...

Я постаралась выкинуть пятое задание из головы и сосредоточиться на первых четырёх. Вот только мне ни за что не набрать пятнадцать баллов, если я хоть сколько-нибудь вразумительно не отвечу на все пять вопросов.

В запасе оставалось ещё часа полтора, но я тщетно рылась в справочниках открытого доступа, пробегая глазами куцые пояснения, которые только уводили от темы.

Я сдвинула очки. Ассистент сидел, уткнувшись в контрольный визор. Даже если бы мне было куда подсмотреть, даже если бы я решилась на это... В конце концов я могу переписать этот зачёт в следующем семестре. Если до сих пор я сдавала всё с первого захода, - это скорее везение, чем моя заслуга. Две трети студентов пересдают зачёты и промежуточные экзамены, и это нисколько не мешает им в конце получать высшие баллы и хорошую работу.

Но время ещё не истекло, и я не сдавалась.

Ассистент лениво жевал бутерброд. Я взглянула на него из-под очков. У него есть список выпавших нам вопросов. А знает ли он, вчерашний выпускник, ответ на мой проклятый вопрос номер пять?

Можно было вызвать его и попросить подтвердить правильность вопроса. Можно было даже опротестовать вопрос, но я знала, что не сделаю ни того, ни другого, я буду сидеть тут и надеяться на чудо. И всё же... знает он или нет?

Уже в том, как составлен вопрос, как подобраны слова, какие термины использованы, есть какая-то неправильность... Конечно, ведь их придумали в Террании, а они всегда стремятся отличиться!

Сердце в груди оцепенело, потом больно стукнуло. Откуда я знаю, что тема моего пятого вопроса разрабатывалась в Империи? Дикость, но я не сомневалась, что это так. Я даже знала имя автора статьи и название журнала, в котором её опубликовали. Последний номер, ещё не появившийся в наших библиотеках. Они не имеют права!..

Я снова посмотрела на ассистента и внезапно поняла, что он читает ту самую статью в том самом журнале... и начала читать её вместе с ним.

Ответ получился не полным, но вполне достаточным для зачёта. Я чувствовала себя выжатой и опустошённой, не в состоянии задуматься хоть о чём-нибудь, даже о том, что буду делать через пять минут. Результаты объявят послезавтра. А пока можно поехать домой и заснуть долгим-долгим сном человека, хорошо сделавшего своё дело. Человека, совершившего невозможное.

Мелькнула мысль завернуть в буфет... и показалась не стоящей усилий. Я побрела по коридору, закинув сумку на плечо. Солнце ложилось под ноги длинными оконными прямоугольниками, придавая полу, крытому вроде бы под дерево, неприятный ржавый оттенок. На пути у меня, буквально нос к носу, возник незнакомый студент со странно рассеянным взглядом.

- Ты Кедда Нова? - не дожидавшись моего кивка, он махнул рукой в сторону ближайшей аудитории. - Тебя просят зайти.

И заковылял прочь, тряся головой, будто в недоумении. Я машинально сделала шаг, толкнула дверь, и только в следующее мгновение сообразила, что можно было послать всё к чёрту и пройти мимо.

Так и следовало поступить. Хотя это всё равно не помогло бы.

В аудитории никого не было. Только двое, мужчина и женщина - среднего возраста, среднего роста, среднего сложения, в обычной одежде и с обычными лицами. И всё же в них было нечто, привлекающее внимание. Они были... пустыми.

Я почувствовала это сразу, как только вошла, но не смогла никак объяснить, да мне и не дали времени. Женщина пошла мне навстречу, улыбаясь и протягивая руку, которую я послушно пожала, успев ощутить только лёгкий испуг. Её холодные сухие пальцы, цепкие и по-мужски сильные, сомкнулись на моей ладони, руку пронзила боль, ударила в грудь, в голову. У меня подкосились ноги, но чужая воля не позволила упасть. Она поглотила меня, растворила в себе, а потом отпустила.

Женщина разжала пальцы и отошла, по-прежнему улыбаясь, но теперь как бы по инерции. В объяснениях не было нужды. Они пришли забрать меня, и они сделают это, хочу я или нет. Всё было подстроено. Вопрос, на который я заведомо не могла знать ответа, журнал, который ассистенту было приказано открыть в определённый момент на определённой странице. Экзамен обессилил меня, неожиданное предложение сбило с толку. Мне всё равно бы не устоять против них, но надёжнее застать жертву врасплох. Они всегда так делают.

- Меня зовут Карлос, - сказал мужчина, не вставая и не улыбаясь. - Я не так силён, как Велера, но у меня есть другие таланты.

Он открыл чёрную из пухлой, лоснящейся кожи папку, которую держал на коленях, положил на стол и подтолкнул ко мне. В нижнем правом углу помещался простой офисный компьютер. На маленьком плоском экране застыл текст, из бокового паза торчало наполовину выдвинутое стило.

- Подпиши.

Текст состоял из одного абзаца, который легко умещался на маленьком экранчике. "Я, Кедда Нова (гражданский код, удостоверение личности номер), добровольно вступаю в Федеральный правительственный департамент по исследованию псионических явлений, который берёт на себя осуществление и защиту моих личных и имущественных прав. Все ранее принятые мною юридические обязательства с настоящего момента считаются недействительными. Сдачу удостоверения личности и кредитной карточки подтверждаю. Дата, подпись." Я ещё раз тупо перечитала написанное.

- У меня нет с собой удостоверения личности.

- Ничего, - сказала Велера. - Мы его потом заберём.

Я взяла стило и подписалась, думая о том, что не каждому доводится ставить автограф под собственной эпитафией.

Втроём мы вышли из аудитории. На стоянке ждал невзрачный с виду глейдер с городским номером. Карлос сел на переднее сидение, а Велера на заднее рядом со мной.

Машина взлетела, хотя я готова была поклясться, что Карлос не дотронулся ни до единой кнопки.

- Ты мне сейчас не веришь, - сказала Велера. - Но вот увидишь - тебе понравится у нас. Ты будешь удивляться, как могла жить без этого.

МЫ ДРУГИЕ - ЛЮДИ

От него нельзя было спрятаться, амбиентное видео не оставляло свободы выбора, лозунг назойливо мозолил глаза из любой точки зала, проникал сквозь закрытые веки, воздействуя прямо на зрительные центры. Со временем я возненавидела его, как и другие призывы: "Новый Мир - наша общая родина!", "Пусть служит дар твой благу всех людей - и станет этот мир добрей!", "Талант псионика сравни таланту артиста - чем больше отдаёшь, тем больше его пребудет". Нам позволяли выходить в город и не принуждали носить жёлтые метки - жетоны с эмблемой Департамента, которые в Школе снимать не позволялось, хотя кроме псиоников там и так никого не было. Нам говорили, что мы должны гордиться принадлежностью к Департаменту, но я долго злилась, пока привыкла: "Будто все мы уроды или преступники, и на лбу у нас клеймо - не подходи, убьёт!" Моё праведное негодование не нашло поддержки у других курсантов. Они глядели на меня с недоумением, иные - из рассеянности или от безразличия - не снимали меток, даже отправляясь в город.

Они вели себя как солдаты, вырвавшиеся в увольнение, - бесконечно жадные до обычной жизни и глубоко презирающие весь штатский мир за то, что он не знает вкус дерьма, которым их пичкает армия. Поэтому я всегда уходила на прогулки одна. Я улыбалась людям, и люди улыбались мне, потому что ничто не отличало меня от них.

Мне предложили пройти тест: если я провалю его, могу убираться ко всем чертям.

В Школу я явилась в половине одиннадцатого - к самому закрытию ворот. По аллеям, среди молодых ясеней и тусклых фонарей бродили студенты. Я перекинулась парой слов со знакомыми из группы начинающих и побрела к себе, мучаясь дурными предчувствиями. Никто не задал мне ни единого вопроса, не укорил за прогул, хотя прежде иные срывались на крик, пытаясь наставить меня на путь истинный. Они были ласковы со мною, как со смертельно больной.

Без десяти два ко мне пришли. Велера - мой куратор, главный инструктор нашей группы по имени Джерр и тихая маленькая женщина, которую я никогда раньше не видела. Одетая немодно и безвкусно, с жидкими волосами, собранными в маленький неопрятный пучок, с мелкими острыми чертами лица, она выглядывала из-за спины Велеры, подёргивая тонким носиком, будто мышка, собирающаяся выскочить из норы. Я решила, что её следует опасаться в первую очередь.

- Ты сегодня не была на занятиях, - вкрадчиво начала Велера.

- Дышала воздухом свободы, - перебила я.

Она улыбнулась моей дерзости.

- Надеюсь, ты хорошо отдохнула и подготовилась к испытанию?

Джерр сцепил замком крупные белые руки и осторожно шмыгнул носом. Казалось, ему было неловко. Почему он позволил мне заметить это? Может, хотел предупредить о неком подвохе? Студенты дразнили его сдобной булочкой, а те, что позлее, тюфяком. В самом деле, он больше походил на булочника или повара, чем на офицера-псионика. Большой, мягкий, рыхлый, медлительный, неуклюжий и застенчивый. Самый добродушный из всех инструкторов. Самый безвредный. Он с лёгкостью жонглировал десятком теннисных мячей, не притрагиваясь и даже не глядя на них, мог вскипятить воду в ладони и вызвать огонь прямо из воздуха. Когда он проделывал такие фокусы, самые желчные насмешники замирали от восхищения. Джерр обладал редким, сильным и эффектным даром, но родись он простым смертным, не был бы он счастливее?

Велера неторопливо осмотрелась, задержавшись взглядом на плохо застеленной кровати, на небрежно разбросанных по комнате вещах. Мне было плевать на её осуждение, но слишком пристальный взгляд под девизом "сую нос не в своё дело" раздражал. Она и раньше пользовалась этим приёмом, чтобы вывести меня из равновесия, и каждый раз это действовало безотказно.

Часы пискнули два. Я встала.

- Нет-нет, не беспокойся. Нет смысла ходить куда-то. Для нашего теста твоя комната подходит так же хорошо, как любое другое место.

- Мы подумали, что тут тебе будет удобнее, - как-то виновато пояснил Джерр.

- Тебе ничего не нужно делать, только ждать. В течение ближайших шести часов на тебя будет оказано некое псионическое воздействие. Предполагается, что ты его воспримешь. Если нет... Что ж, значит, мы ошиблись. Как видишь, всё просто.

Слишком просто, подумала я.

- Удачи тебе, - сказала Велера, тепло улыбнувшись.

Они попрощались и ушли.

Я села на кровать и стала ждать. Ничего не происходило, только невыносимо клонило в сон. Целый час я пересаживалась с кровати на стул и обратно, подходила к окну посмотреть на тускло освещённый парк или просто маршировала по комнате, считая шаги. Потом не выдержала и плюхнулась на кровать - даже не разуваясь - на тот ничтожно вероятный случай, что что-то действительно произойдёт. И заснула, счастливо бормоча, что совершенно бесталанна.

Я знала, что моей жизни не хватит, чтобы выслушать всех. Для этого потребуется вечность. Что бы ни замышляло руководство Школы, со временем им придётся подобрать другого подопытного идиота, потому что долго я так не протяну. Им придётся устроить для меня искусственное кормление и вывод выделений организма. Они будут держать меня в банке с питательной жидкостью и показывать желторотым курсантам в назидание...

За окном тлел пасмурный день, бледно светился непогашенный потолок. Было тихо как в гробу и восхитительно одиноко. Едва ли в тот момент я была в себе и сама собой. Единственное, что я знала, - меня оставили в покое.

Я проспала восемнадцать часов подряд, а когда проснулась, с трудом смогла припомнить немногие лица, имена и краткие эпизоды чужих жизней, что рассеивались раньше, чем я успевала их осознать. Я чувствовала себя обессиленной и выпотрошенной и оставалась в постели, пока Велера не пришла проведать, как мои дела. Она принесла с собой холодный кофе и отмокший гамбургер в целлофановом пакете и заставила меня съесть его. Потом явились врачи, пострекотали надо мной диагностическими приборами, порассуждали об эмоциональном стрессе, заверили, что физически со мной всё в порядке, прописали покой и свежий воздух и удалились. Велера сидела рядом и держала меня за руку до тех пор, пока я не начала хоть что-то соображать.

Меня занимало другое.

- Все эти люди... Они существовали на самом деле, или это просто внушение?

- Мы использовали личностные матрицы, подлинные записи и реконструкции. Тебя подключили прямо к Главному терминалу. Всё остальное твой мозг сделал сам. Мы позаботились лишь о том, чтобы информация не закреплялась в памяти. И чтобы прошлой ночью ты обязательно заснула.

Велера пожала плечами и встала.

- Технические детали оставим на будущее. Если тебе, конечно, интересно.

Она посоветовала мне хорошенько отдохнуть и вышла, аккуратно закрыв дверь.

Это сломало мою волю к сопротивлению. А ещё убедило, что я действительно отличаюсь от нормальных людей, и мне среди них не место.

На несколько дней меня освободили от занятий - для восстановления сил. Прежде я непременно сняла бы номер в гостинице и носа не показала бы в Школе, то теперь я выходила в город побродить несколько часов и возвращалась назад без единой мысли в голове, тупая и равнодушная. Когда отпуск закончился, я покорно села за парту и больше никогда не заводила разговоров о том, чтобы оставить Школу.

Тогда же во время первого космического тренинга я впервые услышала шёпот Теней, заметила призрачные облики, проступающие на миг на фоне звёзд.

Тени - реальность для псиоников. Всякий, кто побывал в космосе, мог лично удостовериться в их существовании, не подтверждённом, однако, никакими документарными свидетельствами и не принятом наукой ординаров. За десятилетия исследований присутствие Теней не удалось зафиксировать ни одним прибором, точные науки устали от бессмысленных поисков и отнесли безвредное вроде бы явление к разряду чисто психических, сопутствующих паранормальным способностям. Я тоже считала истории о Тенях своего рода профессиональными байками, пока не столкнулась с ними сама. Тихие, шелестящие голоса, то удаляющиеся за пределы слышимости, то настойчиво стучащие в мозг, иногда одиночные, чаще звучащие нестройным хором. По большей части это было невнятное бормотание на языках, которых не понимал ни один человек, иногда что-то мелодичное, похожее на песню или молитву, ещё реже связные, но странные фразы, смысл которых почти всегда оставался тёмен или открывался задним числом. Говорили, что иногда Тени отвечают на вопросы, но мне не довелось испробовать этого на себе. Кто или что они? Ещё одна неразрешимая загадка космоса? Думаю, тот, кто впервые назвал их Тенями, был ближе всех к истине. Они - смутные отражения чего-то иного и далёкого, может быть, лежащего за пределами нашего мира, а, может, отзвуки движений в глубинах наших собственных душ, в той их потаённой части, которая так и не получила имени на языке науки.

В год каждому курсанту полагалось четыре недельных отпуска, которые при желании и с разрешения администрации можно было дробить и группировать. Я провела в Школе пять с половиной месяцев, даже не подозревая, что у меня есть какие-то права. Велера объяснила, что предоставление отпуска откладывали из-за моей неуравновешенности. Что конкретно под этим подразумевалось, она не уточнила, а я не стала спрашивать. Я и сейчас была ничуть не более уравновешенной, чем раньше, просто подавленной. Да и привыкать начала.

Перед отъездом мне позволили позвонить домой. Мне сказали, что теперь я могу свободно связываться с кем угодно из городского автомата. В первый месяц своего заточения я готова была взывать о помощи ко всем подряд и названивала от каждого столба - друзьям, знакомым, в колледж, даже в приёмную правительства, но всё больше домой. Дозвониться мне удалось только раз. После десятой или двенадцатой попытки меня вызвал Джерр и очень мягко посоветовал прекратить самодеятельность. Я выскочила от него взбешённая. Даже подумывала удариться в бега. Потом мне официально разрешили звонить домой раз в неделю, но я пошла к Джерру и прямолинейно заявила, что буду во всём соблюдать правила игры, пусть только они перестанут прослушивать фон моих родителей. Он потратил много времени, пытаясь привить мне чувство реальности. После этого я больше никогда не пыталась нарушить заведённый в Школе порядок и даже свой самый последний бунт устроила в полном соответствии с правилами.

Потерпев фиаско и признав его, я, как оказалось, заслужила подачку и даже не подумала от неё отказаться. Дома меня ждал целый банкет - салат из морской капусты и овощей, паштет из сельди с орехами, крылышки марланов в грибном соусе, пирожные с миндалём и изюмом и даже яблочный рулет, который в лучшие времена я видела только по праздникам. Наша старая кошка критически обнюхала меня и отошла в сторонку, заключив: "чужой". Родители преувеличенно сердились на неё, уверяя, что она непременно признает меня, как только разберётся, что к чему.

Вообще-то родители охотнее послушали бы мои рассказы о Школе и о том, как мне там живётся. Но рассказывать им, как мне плохо, было без толку, хотя никто не брал с меня подписки о неразглашении. Поэтому я представила, что пишу путеводитель для туристов - подчеркнуть достоинства, умолчать недостатки, побольше превосходных степеней, немного цифр и фактов и, главное, никакого анализа. Школа состоит из семи учебных корпусов и жилого комплекса с общежитиями для студентов и коттеджами для преподавателей. Нет, это не казармы - комната на одного, душ и туалет, я же рассказывала по фону. Занятия продолжаются с полвосьмого до трёх, потом свободное время. Нет-нет, всё нормально, поначалу, конечно, было трудновато, но сейчас привыкла. Да, кое-чему научилась. Нет, я не буду двигать взглядом эту чайную ложку, во-первых, она слишком тяжёлая, во-вторых, взгляд тут вообще не при чём, а в-третьих, я приехала отдыхать. Ну, хорошо, хорошо, давай, завязывай мне глаза, да, эти драже вполне подойдут. Вот зелёная, а это красная, эта синяя, эта жёлтая, опять красная... Всё, я устала. Нет, читать с закрытыми глазами я не буду. Почему - могу, но не в том настроении, нужно слишком сосредотачиваться. Я ведь и полугода ещё не занимаюсь.

Почти всю неделю я просидела дома. Большинство моих знакомых и не подозревало, что со мной на самом деле. Родители всем говорили, что у меня появилась возможность поучиться в университете Стаккато, одном из лучших в стране. Я могла вполне правдоподобно соврать, могла рассказать правду - никто меня бы за это не съел - но не хотела ни того, ни другого. Мне казалось, что раз мир умер для меня, то и я умерла для мира. Я перебирала свои старые вещи - книги, коллекцию записей, море безделушек: фарфоровые кошечки под стеклом на полках, деревянная вазочка для самых маленьких на свете цветов, засохшие духи в старинной баночке, расписанной золотистыми розами, коробки и шкатулки про запас для каких-нибудь мелочей, картинка из серебристой бумаги и переплетённых древесных корешков, изображающих морской берег, ворона-точилка и одёжная щётка в виде дельфина, которою никогда не использовали по назначению... Перебирала и раздумывала, что бы мне взять с собой в Школу.

Конечно, я не взяла ничего. Пусть они останутся здесь - стражами прошлого, из которого я ушла и в которое могу изредка возвращаться. Приятная, необременительная экскурсия. Все на своих местах, верные и незыблемые. Музей моей юности.

Теперь это кажется смешным. За годы я растеряла привязанность к тем детским реликвиям, но выбросить их рука по-прежнему не поднимается.

Родители, конечно, догадывались, что я не говорю им всего, и это их обижало. Верили ли они, что наши отношения могут остаться прежними? Они и раньше-то не больно стремились понимать меня, а теперь... Теперь я решила, что могу обойтись без их понимания.

В воскресенье они проводили меня на станцию, обняли на прощанье и всё время смотрели каким-то по-собачьи страдальческим взглядом. Должно быть, тоже хотели, чтобы я поняла что-то, но думали, что я без этого обойдусь.

И потом, всякий раз, когда я приезжала домой, эта недосказанность стояла между нами, пряталась за каждой ничего не значащей фразой и саднила как старая болячка. И все мы принимали её как нечто неизбежное, как течение времени или стихийное бедствие. Я до сих пор чувствую её, хотя она уже не причиняет мне боли.

Иногда я говорила себе, что просто обязана провести с ними ТО-сеанс, но всё время придумывала предлоги, чтобы этого не делать.

Да, я смирилась, но ностальгия по прошлому не оставляла меня ещё долго. И в город я любила уходить в одиночку, без значка, позволяя себе утешаться иллюзией недолгого возвращения в мир обыкновенных людей.

Была ранняя осень.

Стаккато построен на берегу Звёздного залива, с востока он буквально сползает в море. Там есть четыре прекрасных набережных, обустроенных со свойственной почти столичному городу претенциозностью и проименованных по временам года. Я выбрала ту, что называется Весенней. Не из стремления к контрастам, а просто потому, что располагается она почти в самом центре, примыкая к пешеходному району Соло, где среди множества гуляющих легко почувствовать себя человеком.

Была ранняя осень. Я купила себе мороженое, заплатила за скамейку и стала наблюдать за подростками, выделывающими замысловатые пируэты на водных гравикольцах. Я знала, что никогда не смогла бы так. Но зато я умела кое-что другое. Если бы в освоенном космосе сыскались наконец обещанные некогда инопланетяне и взялись судить о человечестве, отнесли бы они меня и этих ребят к одному виду? А если бы я оказалась единственным объектом изучения? Возможно, они бы решили, что люди на редкость скверно развитые существа. А профессор Демни, нейроматематик, который время от времени наведывался к нам и опутывал проводами, как подопытных мышей, - насколько он отличается от меня? Возможно, он, способный представить мыслительный процесс в математических формулах, как раз и знал это. Или притворялся, что знает. Мне с трудом верилось, что человек, пусть бы даже гений, способен постичь подобные материи.

Странно, что псионики не придумали никакого особого, тайного названия для себя самих. А следовало бы. Ведь это слово...

Клеймо, лишённое всякого смысла. Разве что ординары полагают, что только у таких, как я, есть душа, или наоборот, отсекая вторую часть древнего корня, оставляя нам одно лишь функциональное "пси", как бы лишают этого традиционного, пусть и сугубо умозрительного, атрибута человечности.

Я почувствовала чьё-то внимание. Не сильное, рассеянное, но достаточное, чтобы пробудить любопытство.

Мужчина в глейдере на той стороне улицы.

Остановился, чтобы купить кофе. Сейчас допьёт и уедет, потому что слишком нерешителен, чтобы выйти и заговорить со мной. Это здорово придаёт уверенности в себе - когда точно знаешь, что кому-то нравишься. Он нарочно медлил, украдкой поглядывая на меня, потом, словно устыдившись или сердясь на себя, с силой отшвырнул смятый стаканчик. Роботу-уборщику пришлось проехать за ним двадцать ярдов. За это время глейдер успел затеряться в боковых улочках.

Мне стало грустно. Я могла подойти и спросить какую-нибудь глупость, могла просто улыбнуться, и тогда, может, он преодолел бы робость. Но вернись то мгновение, я повела бы себя точно так же - сидела бы и притворялась, что мне нет дела до парня в глейдере. Потому что возросшая чувствительность никак не повлияла на мою застенчивость и чрезмерное благоразумие. Я не подошла бы, даже зная, что он мысленно слагает сонеты в мою честь и клянётся отдать за меня жизнь. Скорее это напугало бы меня, чем вдохновило.

Вечером я бродила по знаменитому Соло, озарённому разноцветным гало, висящим над всем районом сплошным покрывалом. Уличные кафе, магазинчики сладостей и сувениров, тесно жмущиеся друг к другу низкие здания в позднем колониальном стиле - и толпы гуляющих. Горожане, туристы, влюблённые, пенсионеры, студенты, подростки, все одинаково весёлые, шумные, галдящие. Мне нравилось наблюдать за ними, порой мне хотелось быть одной из них. Но у меня это не больно-то получалось даже в бытность ординаром. Теперь не стоило и надеяться.

Люди передо мной с воплями шарахнулись в стороны. Что-то спикировало с неба. Я увидела веснушчатое лицо и шальные, широко расставленные глаза. Даже испугаться не успела. Что-то влажное залило мне грудь и живот, брызнуло в лицо. Новая волна воплей и визга поднялась где-то сзади. Я оглянулась. Подросток на бреющем полёте поливал из пульверизатора головы прохожих. Кто-то бросился из толпы, подпрыгнул, схватил хулигана за ногу. Но парень прибавил тяги и на бешеной скорости крутанул сальто, стряхнув нападающего, который шмякнулся на мостовую с высоты в несколько футов. Подростки с гиканьем взмыли над толпой, пронзили сверкающее гало и исчезли из виду. Им вслед неслись причитания, брань и проклятья.

Мужчина, который пытался поймать хулигана, неуклюже поднялся, отряхнул колени и, прихрамывая, побрёл прямёхонько в мою сторону. Я оглядела себя. Прекрасный розовый свитер из модного итирового волокна от ворота до подола был залит красной флюоресцирующей краской, будто кровью диковинного животного. Кровавые потёки сползали на брюки, противно холодя ноги.

- Вам нужно снять это, пока краска не въелась в кожу. Иначе потом придётся срезать.

- Вы думаете, это инфильтрат?

- Уверен. Мне приходилось сталкиваться с такими случаями.

Это был он. Парень из глейдера. Он вёл себя так, будто мы знакомы уже сто лет, и ничто во мне не возражало против этого.

Он взял меня за руку и вывел из толпы, уверенно лавируя среди взбудораженных, забрызганных краской людей. Я решила, что он полицейский, и очень гордилась своей проницательностью. Скоро мы добрались до границы пешеходной зоны. Он бегом кинулся к стоянке, подогнал свой глейдер, на ходу открыв дверцу и спустив ступеньку. Я не слишком ловко плюхнулась в кресло, стараясь не вымазать салон краской. Он пользовался ручным управлением и гнал машину на безумной скорости, которая непременно должна была привлечь внимание дорожной полиции. Но предупреждение так и не прозвучало, тиски блок-луча не сомкнулись на корпусе. Глейдер мчался над крышами домов на аварийной высоте, зарезервированной для полиции, скорой помощи и службы спасения.

Я глядела на его сосредоточенное лицо и удивлялась собственному спокойствию. Как будто кто-то сунул руку в мою голову и отключил тормоза. Я летела с незнакомым мужчиной невесть куда, нарушая все правила движения, и не ощущала ни малейшей тревоги. Только любопытство - что из этого получится?

Глейдер опустился на крыше белого трёхэтажного дома на восточной окраине Акколадо, довольно престижного жилого района. Мы сошли на второй этаж, где он сразу же повёл меня в ванную. Сбегал за лазерным резаком и сам разрезал на мне свитер, чтобы не пришлось тащить через голову. Вот тут мне пришлось поволноваться. Резак тихо гудел у меня за спиной, и я стояла не дыша и не смея протестовать, а он действовал быстро и уверенно, словно только тем и занимался всю жизнь, что срезал одежду с живых людей. Я не знала, как настроен луч резака. Стоило ему взять чуть глубже, и от моей спины полетят кровавые ошмётки... Всё было кончено до того, как я успела по-настоящему запаниковать. Он, похоже, знал, что делал. Я не чувствовала в нём и толики сомнения.

Через мгновение я осталась наедине со струёй ионного душа. Кое-где краска всё-таки въелась в кожу. Вся моя одежда, кроме носков, была безнадёжно испорчена. Даже на ботинках красовались яркие красные пятна. Стыдливо завернувшись в полотенце и сжимая в руке платёжную карточку, я подкралась к двери. От моей храбрости не осталось и следа.

- Эй, - сказал голос над моим ухом. - Я тут раздобыл вам чистую одежду. Сейчас сброшу.

В стене выдавилась дыра, на пол шлёпнулся голубой, тускло мерцающий свёрток с эмблемой телемагазина "Баро". Мне редко случалось бывать в квартирах-автоматах, с тех пор, как я попала в Школу, - ни разу, и я почти забыла, на что они способны. Обед, появляющийся из разверзшейся стены, стул, вырастающий из пола, перемещающиеся комнаты и вездесущий бесплотный голос хозяина, звучащий будто из воздуха - только малая часть трюков. Когда-то я тоже хотела иметь такую квартиру. Но мои родители предпочитали более дешёвое и надёжное традиционное жильё, а сама я теперь обречена провести жизнь в казённых стенах.

Следом за пухлым блестящим свёртком на пол плюхнулась небольшая чёрная коробочка.

- Это пластырь-абосрбант. Поплотнее прижмите его к поражённым местам.

Я поочерёдно отделила от плотной стопки четыре тонкие влажные полоски, прилепила на грудь, живот и плечо и тщательно разгладила. Ткань пластыря на глазах высыхала, присасываясь к коже. Я закрыла коробочку и глянула на себя в зеркало - вся в заплатах, будто тряпичная кукла.

Конечно, он мог наблюдать за мной. Наверняка его позабавило, как старательно я куталась в полотенце и как подпрыгнула, услышав его голос. Я пожала плечами и взялась за свёрток с одеждой.

Плёнка разложилась у меня на глазах, осталась только эмблема, в целях рекламы сделанная из обычного пластика. Впрочем, ей удалось пережить саму упаковку ровно настолько, сколько мне потребовалось, чтобы дойти до утилизатора.

И заставило задуматься, с какой стати я вверила себя воле подозрительного незнакомца, который безнаказанно водит частный глейдер по аварийному коридору, имеет под рукой лазерный резак и владеет квартирой-автоматом, которая может быть идеальной тюрьмой и тюремщиком одновременно. Пожалуй, впервые я сознательно доверилась своему псионическому чутью, твердившему, что этот человек не причинит мне вреда. Но так ли?

За дверью меня ждал горячий кофейник и сам заботливый хозяин, переодетый в чистое, свеженький и благоухающий одеколоном. На столе появился букетик цветов и длинная тонкая свеча, увитая "бегущей змейкой". Я протянула платёжную карточку.

- Сколько я вам должна?

Денег он, конечно, не взял. Поэтому мне пришлось задержаться, чтобы выпить кофе и дать ему выговориться. Его звали Тал Рей, и он очень быстро развеял все мучившие меня подозрения. Оказалось, что он врач, специализирующийся на химических травмах. Последнее время к нему частенько обращались жертвы воздушных хулиганов, причём пару раз с такими запущенными травмами, что молекулы краски успели внедриться в клетки кожи и не осталось ничего другого, как срезать повреждённый участок и пересадить новый лоскут кожи, выращенный из здоровых клеток. Его глейдер зарегистрирован в службе дорожного контроля, и достаточно повернуть один тумблер, чтобы компьютер дал ему зелёную улицу. Конечно, лазерный резак его обычный рабочий инструмент, а квартира-автомат очень удобна, если не хочешь снимать отдельный приёмный кабинет, кроме того, в ней просто приятно жить.

Вот так экзотично всё начиналось. Через полтора часа я собралась домой. Тал вызвался меня отвести, но я настояла на такси. Он уступил лишь после того, как я согласилась встретиться с ним следующим вечером.

Мы виделись почти каждый день. Я играла роль студентки и использовала все свои познания в практической психологии и суггестологии, которой нас как раз обучали, чтобы не вызвать в нём подозрений отказом дать номер своего фона и позволить проводить себя до дома.

Мы встречались ровно полгода.

Наконец случилось то, что должно было случиться, - он предложил мне переехать к нему. Я не придумала ничего лучшего, как заявить, что мои родители люди старомодных взглядов и придут в ужас, если я стану жить с мужчиной, а мне совсем не хочется приводить их в ужас, потому что у нас самые нежные отношения.

- Тогда почему бы тебе, как благонравной дочери, сначала не выйти за этого мужчину замуж? - пошутил Тал. - Конечно, ты ещё очень молода... Но вообще-то, я серьёзно.

В этом я не сомневалась. И мне безумно захотелось, чтобы так всё и вышло, - чтобы у меня снова был дом и близкий человек рядом. Ранние браки, особенно с ординарами, в Школе не приветствуются, но и не запрещаются, а семейным курсантам позволено жить в городе.

Конечно, я здорово волновалась и трусила. "Прости, милый, но, видишь ли, я псионик и эти полгода морочила тебе голову. Правда, здорово?" Я и сейчас могла бы его обмануть, отговориться как-нибудь, убедить оставить всё по-прежнему. Но моё воображение уже рисовало сентиментальные картинки нашего будущего семейного счастья, а в душе жила наивная вера, что нет на свете человека более понимающего и великодушного, чем мой Тал. Уж он-то обязательно поймёт...

Я сказала, что вообще-то не против, но сначала он должен кое-что узнать. И выложила всё.

Тал не сказал мне ни одного дурного слова. Он был человеком широких взглядов и достаточным циником, чтобы принять известные отклонения от нормы, которые другого бы шокировали. А ещё он был сдержан от природы и слишком хорошо воспитан, чтобы взять и сходу от меня отказаться. Спросил лишь, почему я не рассказала раньше. И принялся заверять, что мне не о чем тревожиться, что в его отношении ко мне ничего не изменилось. Но уже не говорил, что хочет на мне жениться. А потом не выдержал и спросил, могу ли я читать его мысли. Типичный вопрос ординара.

Я сказала, что в нормальном состоянии я обычный человек, только чуть более чувствительный. Это, конечно, не совсем так, но мне не хотелось ещё больше смущать его.

Вечером Тал впервые отвёз меня в Школу. К этому времени он почти совсем успокоился и был только слегка насторожен.

После этого мы виделись пять раз. Он обращался со мной преувеличенно бережно, но с каждой встречей в нём нарастало напряжение. И лишь раз за целый месяц мы занялись любовью.

Это было хуже всего. Я будто оказалась в постели с куклой. Он по-прежнему знал, как доставить удовольствие моему телу, но его сознание укрывал барьер отчуждения. Не возникло даже простого эмоционального контакта, ни искорки не промелькнуло.

Тот случай убил во мне всякую надежду.

Два дня я собиралась с силами, потом надела значок, пришла в его красивую удобную квартиру и сказала, что нам, наверно, не стоит больше встречаться. Он горячо возражал, я слушала и молчала, тогда он остановил сам себя. Может быть, побоялся, что сможет меня убедить.

- Что ж, если ты так решила, - у него был вид мученика, приносящего себя в жертву, но я чувствовала, как в его душе поднимается волна облегчения.

"Будь ты проклят", - подумала я и потом долго не могла простить себе этой мысли. Он не заслуживал ненависти. Он честно пытался любить меня такой, какая я есть. Но не смог. Вот и всё.

Мне было очень плохо. Будто всё во мне умерло, а осталось одна оболочка, которая продолжала двигаться и разговаривать. Мне казалось, что ничто и никогда уже не сможет заполнить эту пустоту, и жизнь моя продолжается только по инерции. Я ходила на занятия, но не справлялась ни с одним заданием, потому что не могла, вернее не хотела заставить себя сосредоточиться. Единственное, что меня тревожило, - как бы какому-нибудь заботливому инструктору не пришла охота дознаться, что со мной происходит. Потеряв то, что считала ценнее всего на свете, я цеплялась за боль от этой потери, последнее, что меня с ней связывало.

Но у меня не хватало сил притворяться довольной и жизнерадостной, я избегала общества, на расспросы отвечала угрюмым молчанием, так что даже ординару было ясно, что со мной не всё в порядке. В результате я лишилась последней иллюзии - будто псионик имеет право на эмоциональную свободу. Мне объяснили, что поскольку моя способность управлять своим даром, который есть общественное достояние, прямо связана с моим эмоциональным состоянием, то чувства мои тоже должны быть поставлены на службу обществу. Я решительно не желала с этим согласиться, так что Велера, потеряв терпение, распорядилась подвергнуть меня ещё одному принудительному сеансу телепатии отождествления. И сама стала моим партнёром. Меня пришлось вот так же привязать к креслу, потому что я скандалила и брыкалась.

Лекарство оказалось действенным. Велера не вернула мне ощущение радости жизни, но вырвала из мертвенного самопогружения. Я не могла сопротивляться силе её воли и убеждённости. Я смирилась - теперь уже окончательно, я прошла по тропам её сознания и приняла её видение мира и своего места в нём. Мне любезно предложили внеочередной отпуск, но я отказалась, и с тех пор стала носить значок, ходить в город с другими курсантами и, как они, невнятно презирать ординаров.

В телепатии проникновения, подразделе ТО, практикуется термин личностное слияние. Он мне никогда не нравился, его придумали ординары, которые сами не переживали ничего подобного. В этом есть что-то мелодраматическое - "и наши сознания слились воедино". Так не бывает. Нет этого воспетого поэтами чувства, будто знаешь каждую мысль другого, каждый образ, рождённый его сознанием, все его потаённые стремления, замыслы, мечты и страхи, да и вообще нет этого ощущения, будто бродишь по чужой голове, как по проспекту, и осматриваешь достопримечательности. Когда Велера соединилась со мной, я даже не почувствовала, это была настоящая профессиональная ТО, а не то грубое драматическое шоу, которое мне устроили в прошлый раз.

Позже Велера говорила, что я сумела бы противостоять ей, если бы постаралась, и она не смогла бы сломать мою защиту, не навредив. Но, пройдя через все тренировки, я так и не научилась эффективно защищаться, может быть, мне не хватало терпения, может, целеустремлённости. Разве мне осталось, что защищать?

Скоро началась война. Через год меня отправили в тренировочный центр на Ми-бемоль, чтобы превратить в ТО-дознавателя.

Ну вот, так легче, правда? Тебе всё равно пришлось бы прожить со мной мою жизнь, поэтому будет лучше, если я тебе помогу. Не надо противиться. Я не враг тебе. Нельзя быть ближе, чем мы с тобой сейчас. Ты сильнее, чем думаешь, но сейчас уже поздно. Мы уже вместе и пойдём до конца.

Помню, у нас частенько обедал советник Жоэль с семьёй, состоявшей из его супруги, незамужней сестры и четверых детей. Многочисленность семейства Жоэлей всегда приводила меня в смятение. Они заполняли собой всю малую столовую, которая минуту назад казалась вполне просторной, и устраивались в ней так по-хозяйски, что скоро уже мы с Анной начинали чувствовать себя гостями, явившимися незваными в чужой дом. Сам советник представлялся мне человеком приятным и доброжелательным, пусть и несколько чопорным, и его одного я был бы рад видеть.

Да и других, каждого в отдельности, я вполне мог вытерпеть. Но вместе Жоэли являли собой убийственную смесь. Жеманная леди Агата изо всех сил изображала модные в милых её сердцу богемных кругах непринуждённость и непосредственность, норовила дотронуться до каждого, потрепать нас с Анной по щеке. Для меня в мои семнадцать это было невыносимо, да и Анна сердито поджимала губы, за что не раз получала от отца нагоняй. По левую руку отца обычно усаживалась леди Полин, которая ни разу не упустила случая прочесть долгую проповедь о нравственности, выразительно поглядывая на нас с Анной, словно знала за каждым не менее дюжины пороков, один хуже другого.

Феликс, старший сын сэра Фабиана, был на год старше меня и держался с таким высокомерием и напыщенностью, что мне, едва завидев, хотелось броситься на него с кулаками. Он обучался в Дипломатическом придворном колледже, и ему дозволялось вставлять реплики в разговоры взрослых. На мой взгляд, он ни разу не сказал ничего умного, но каждый раз поглядывал на меня с победным видом. Он видел во мне соперника и беззастенчиво пользовался своим формальным преимуществом. Иногда я не выдерживал, но возражения свои адресовал Анне и старался быть предельно корректным, чтобы нашим отцам не подумалось, будто я вклиниваюсь в их беседу. Если моё замечание представлялось им дельным, что иногда случалось, они сами вовлекали меня в разговор, и тогда я старался во всю, чтобы уесть Феликса. Когда отец впервые заметил наше соперничество, он призвал меня для разговора. Я ожидал изрядной взбучки, но он лишь посоветовал мне держать себя в руках и следовать этикету, и хорошенько обдумывать свои слова, разумеется. Тогда победа, сказал он, всё равно окажется за тобой.

Такого я не ожидал. Раньше отец никогда не поощрял во мне себялюбия.

Но раньше он считал меня ребёнком. А ребёнку дулжно учиться добродетели. Теперь, похоже, он признавал за мной право постигать пороки взрослых и хотел, чтобы я справился с новым заданием как можно лучше.

Слева от меня обычно сидела Андрэа, сестра Феликса, за которой мне полагалось ухаживать. Она была лишь несколькими годами старше Анны, но именно эти годы превращают девочку в девушку. Вот только Андрэа осталась нескладным, долговязым подростком с длинными руками и острыми ключицами, из которого обещала прямиком превратиться в несносную старую деву. Тёмные, густые, но лишённые блеска волосы были стянуты в тугие косы, заостряя и без того худое лицо. Андрэа явно пошла в отца - высокие скулы, впалые бледные щёки и длинный нос. В ней можно было бы найти некое болезненное очарование, если бы не хмурый взгляд грязно-серых, с зеленцой, глаз и не сердито поджатые губы. Довершало картину старомодное, по-взрослому строгое платье, непременно тёмное, с длинной талией и облегающим лифом, стискивающим плоскую, как доска, грудь. Явное влияние тётушки Полин, которая одевалась ничуть не лучше. Даже в Анне было больше женственности. Андрэа единственная из Жоэлей хранила за столом молчание, раскрывая рот только когда к ней обращались, да и тогда отделывалась односложными ответами.

Были ещё близнецы Тори и Анжелика, с одинаковыми белыми кудряшками и смазливыми личиками, такие же вертлявые, болтливые и несдержанные, как леди Агата. Они галдели, толкались и почти всегда что-нибудь опрокидывали, не испытывая, в отличие от Андрэа, ни малейших угрызений совести.

После обеда Феликсу дозволялось остаться с мужчинами, за исключением особо конфиденциальных разговоров. Мне полагалось развлекать Андрэа. Тори и Анжелика доставались на долю бедняжки Анны, хотя мне вменялось в обязанность присматривать за всеми троими. Я даже радовался, когда являлся Феликс, избавляя меня от тягостных попыток вести разговоры с самим собой под неодобрительным взглядом Андрэа.

Взгляд Андрэа, как и она сама, никуда не исчезал, но теперь доставался Феликсу в той же мере, что и мне. Феликс посматривал на сестру свысока и едва снисходил до пары слов к ней за весь вечер, предпочитая пикироваться со мной. Она платила ему ледяным презрением и при мне ни разу не удостоила ответом. Зато Тори и Анжелика Феликса слушались, что казалось мне удивительным. Только он один и мог унять их.

Когда наконец семейство Жоэлей после долгих сборов и прощаний поздно вечером отбывало восвояси, я чувствовал себя счастливейшим человеком на свете.

Но из чувства противоречия я ввязывался в спор.

Однажды я решился пересказать суть нашего спора отцу и был немало удивлён, когда он назвал мои аргументы заслуживающими внимания. Позиция Феликса отражает официально провозглашённую и оригинальностью не блещет, но не становится от этого менее убедительной. Однако даже лучшие наши аналитики не могут сказать, к чему именно приведёт безудержный экспансионизм Федерации, они только прорабатывают сценарии - в том числе те, что обсуждали мы с Феликсом, - и ещё два десятка других.

Через год я отправился в Академию, следуя по стопам отца, как и подобает примерному сыну. В течение следующих семи лет я бывал на Орбусе наездами, видясь лишь с отцом, Анной и несколькими друзьями. Я слышал, что Феликс принял пост в Министерстве иностранных дел. Сам я получил назначение на сторожевой корабль "Харибда" и целый год провёл на пограничных рубежах, не видя солнца и неба.

Я наслаждался праздничной иллюминацией, музыкой, изысканными закусками, весёлым многолюдьем и таким восхитительным обилием хорошеньких женщин в легкомысленно ярких нарядах. Я и не заметил, когда они вошли в моду. На императорский бал каждая из дам и девиц явилась в самом блеске своей красоты, готовая нравиться, кружить голову. И я был ни чуть не против, чтобы это оказалась моя голова.

- Алекс? - чарующий женский голос.

Я отвесил ей самый галантный поклон, на который в тот момент был способен.

- К вашим услугам.

Я хотел бы сказать что-нибудь не столь формальное, но не мог припомнить имени девушки, не знал даже, где и когда мы могли встречаться. Её манера не оставляла сомнений - мы знакомы давно и весьма близко. Вот только, по её словам, долго не виделись. Было в её чертах что-то смутно знакомое, но слишком неуловимое, чтобы хотя бы навести на догадку. Но разве мог я забыть такую девушку? Пышные каштановые локоны, отливающие медью в сиянии множества люстр, глаза будто тенистый омут, изящные нежные черты, без следа нарочитой чувственности, которая, каюсь, влекла меня всего мгновение назад, столь утончённые и прелестные, что могли бы принадлежать ангелу, умей он так чарующе улыбаться. Нет, скорее передо мной нимфа какого-нибудь лесного озера - гибкая, как ива, в дымчато-зелёном платье, чуть менее ярком, чем у других, чудесно оттеняющем её неброскую красоту. Она была высокой, всего на ладонь ниже меня, но двигалась легко и грациозно и без малейшего стеснения. Её мягкий грудной голос журчал как весенний поток. Она спросила о службе, об отце, об Анне. Я ухитрился отвечать впопад и даже иногда находчиво, а сам боялся задать хоть один вопрос, чтобы не обнаружить постыдного невежества.

- А Феликс тоже здесь, - сказала она.

- Феликс? - переспросил я с осторожным недоумением и испугался, услыхав в своём голосе враждебные, подозрительные нотки. Какое у меня право...

Она засмеялась. В глазах запрыгали зелёные искорки.

- Алекс, да ты меня не помнишь! Я Андрэа, Андрэа Жоэль.

Хорошо, что я не видел себя со стороны. Уверен, вид у меня был глупейший. Даже теперь, зная наверняка, я едва обнаруживал отдалённые намёки на сходство с гадким утёнком из моей юности. Я почти готов был поверить, что меня разыгрывают. Но тут из толпы вынырнул молодой человек в тёмно-синем камзоле и встал у плеча девушки. Его я узнал сразу.

Феликс кивнул мне, словно мы расстались только вчера.

- Идём, Андрэа. Мы с Джулианом тебя потеряли.

- Ну так теперь ты меня нашёл. Можешь пойти и сообщить об этом Джулиану. А я пока с Алексом поболтаю.

К моему изумлению Феликс покорно отошёл, снова кивнув мне, но не обмолвившись ни словом. Я с трудом сдержался, чтобы не спросить, кто такой Джулиан, только изо всех сил старался, чтобы со мной ей было интереснее, чем с ним.

Я знал, что впервые столкнулся с самым настоящим чудом и не должен позволить этому чуду уйти из моей жизни.

Наши новые отношения с Феликсом были лишь бледной тенью прежнего соперничества. Мы стали взрослыми, шли разными путями и больше не нуждались в том, чтобы утверждать себя друг перед другом, у нас не осталось ничего общего, и нам нечего было делить. Джулиан оказался приятелем Феликса из Министерства иностранных дел, вполне приятным, обходительным молодым человеком, из тех, чьё лицом забываешь, едва успев отвернуться. Я тщил себя надеждой, что выгодно отличаюсь от него.

Порой мне казалось, что Андрэа видит во мне лишь друга детства, хотя им-то я как раз и не был.

Я со стыдом вспоминал своё давешнее жестокосердие. Сама Андрэа говорила о прошлом с юмором, высмеивая свою скованность и неуклюжесть, и, казалось, не замечала моего смущённого молчания. Она помнила мельчайшие подробности тех семейных визитов, цитировала отрывки из наших с Феликсом перепалок и лукаво улыбалась моему замешательству. Боже, каким глупцом я тогда был.

Она заставила меня пройти через все круги этого своеобразного искупления, через все муки совести, через раскаяние, сомнения и горечь безответного чувства. И только после, когда я достиг уже предела отчаяния, согласилась заметить мои ухаживания. И благосклонно приняла их.

Конечно, она никогда не приезжала одна. Первый раз с ней была подруга, второй - Тори, выросший в симпатичного и на удивление скромного юношу. Однажды её вызвалась сопровождать тётушка Полин, которая следила за каждым нашим шагом, открыто обвиняя в гнусном намерении предаться разврату, потому что "зачем бы ещё девушке встречаться с мужчиной в таком месте", будто не желая помнить, что девушка эта его невеста, а лучшего места, чем военная перевалочная база, не сыскать на сотню парсеков. Дело дошло до того, что Андрэа пришлось переговорить с отцом, чтобы тот приструнил свою сестру. Так мы смогли хотя бы немного времени провести наедине. Что же до гнусных намерений... Мог ли я не иметь их, держа в объятьях девушку, которую любил больше всего на свете? Нам оставалось ждать совсем недолго. День свадьбы был уже назначен... Будь проклят наш лицемерный этикет, требующий, чтобы между помолвкой и свадьбой прошло не менее года! Не менее года и не более трёх лет, если только не возникнет чрезвычайных обстоятельств.

Можно ли считать чрезвычайным обстоятельством войну?

Я попал на Орбус только через полтора года. Я был почти мёртв. А когда воскрес, получил лейтенантские звёздочки и очередное назначение. И ещё узнал, что Фабиан Жоэль только что погиб во время полёта с дипломатической миссией к Денебу. Маршрут считался безопасным, у них был сильный эскорт... Андрэа предстоял полугодовой траур, и мы снова подчинились условностям.

Как бы я хотел увидеть её снова. Слышите, кто бы вы ни были! Надеюсь, она меня ещё ждет...

Всё-таки его девушка не адмиральская дочка. "Бери выше", - сказал бы мой брат Стрейтер. Императорский Советник - лицо более значительное и влиятельное, чем рядовой адмирал. Теперь я это знаю. И кринолин в Террании уже лет тридцать как не носят, а наша пропаганда этого не приметила. Теперь благородные дамы надевают на балы длинные узкие платья со шлицами-складками и с завышенной талией. С глубоким вырезом и бантом под грудью. А в повседневной жизни предпочитают строгие костюмы и брюки со стрелками. Вот только каблуки обязательно должны быть высокими. Но Андрэа привыкла к низким. Когда она надевает туфли на высоких каблуках, то становится одного роста со мной... С ним.

- Вот и всё, - сказала я, когда он открыл глаза.

Псионику ничего не стоит симулировать обморок или недомогание. Мне кажется, в детстве я не раз проделывала это, когда не хотела идти в подготовительную школу, только сама не понимала как. Просто думала - вот хорошо бы завтра заболеть и остаться дома. И наутро у меня поднималась температура. Кажется, я всегда предпочитала температуру. Приятная слабость, хочется спать, о тебе заботятся, ходят на цыпочках, всё, что требуется, приносят в постель... Потом в какой-то момент у меня перестало получаться. А со временем стало казаться детской фантазией, ложным воспоминанием, переплетённым с реальностью нетвёрдым ещё самосознанием. Потом я вообще забыла, что такое случалось. И вспомнила и заново научилась лишь в Школе. Как заболеть и как излечиться, даже как имитировать смерть... Только опытный специалист способен распознать симуляцию.

Умирать мне пока не надо. Только подумать.

До сих пор каждый сеанс ТО вынуждал меня примириться с чужим воззрением на жизнь, мне приходилось совершать над собой определённое усилие, чтобы принять новое, соединить его со стрежнем моего "я". Но это давалось мне не так уж трудно, не труднее, чем усваивать неожиданный опыт, приобретённый естественным путём. Теперь мне предстояло совершить обратное. Выцедить то, что уже стало частью меня, собрать в отдельном резервуаре памяти... и отдать им знание, которое они захотят взять. А потом, когда каждая крупица полезных сведений будет выцарапана из моего мозга, записана и сдана в архив, потом - я всё забуду. Снова стану верным солдатом Федерации, готовым употребить все свои противоестественные способности на благо родного мира за то, что мне позволено жить и быть тем, кто я есть.

У него не было выбора. Он и не выбирал. Он сопротивлялся как мог, хотя и знал наверняка, что его сопротивление ничего не стоит. Это совсем другое - когда у тебя отнимают то, что ты не можешь удержать. А вот когда ты делаешь это по своей воле, безо всякого видимого принуждения, совершаешь низость, которую ненавидишь... Вот тут мы похожи, нам обоим чертовски нравится себя уважать.

Кризис лояльности. Они это предвидели. Для его преодоления разработана специальная техника, набор команд и приёмов, последовательных действий, ключи к которым вводятся в подсознание ещё до сеанса. Дальше всё происходит как бы само собой. Каждая попытка сопротивления опускает очередную заслонку, подготовленную заранее. Последний шаг - забывание.

Вот только я не хотела забывать Алекса Кронана. Самонадеянно верила, что сама смогу справиться с его моральными запретами. Я всегда оставалась сама собой, после всех тренировок, учебных сеансов, - я слишком эгоистична, чтобы так сильно подпасть под влияние чужой личности.

Довольно. Все эти люди - солдаты и могут умереть в любой момент без моего участия, а кому-то из мужчин и женщин Федерации, моей Федерации я, может быть, помогу уцелеть. Мы должны победить в этой войне, потому что мы правы. На этот раз пропаганда не врёт - будущее принадлежит нам. Мы идём ему навстречу, и впереди у нас - все стороны света, любое направление в шестимерной системе координат. Империя не в состоянии осваивать новые миры, она хочет прийти на готовенькое. Ну так этого не будет. Завтра утром я встану и сделаю всё, что нужно.

И буду делать снова и снова, пока не свихнусь и не отправлюсь в закрытый санаторий, где мне как следует прочистят мозги. Все псионики рано или поздно сходят с ума. Это неизбежно при попытке поместить паранормальные способности в рамки требований нормы. Только я не буду торопиться и для начала перестану думать об Алексе Кронане в первом лице.

Почему так... Боль глухо пульсировала в затылке, почти неощутимая. Я не замечала её... да её и не было - пока я не подумала о ней. Конечно, они забыли вколоть мне снотворное. Когда я мешком свалилась на пол, им стало не до меня. Не до... Стоп. Им стало не до него, не до Алекса Кронана. Ему забыли ввести снотворное, нейтрализующее действие релаксанта. Он должен был проспать десять часов, а проснувшись, забыть обо всём, что узнал от меня и обо мне. Я должна была оставить приказ в его сознании.

Я этого не сделала. А техники забыли ввести снотворное. Но откуда я это знаю?

Я не должна слышать его мысли. А он мои и подавно. Такое просто невозможно. Разве что связь не была разорвана. Разве что я настолько сильна, что могу чувствовать его разум без сенсоуловителя, разве что коровы научились летать... Разве что я позволила себе потерять сознание, не отделившись окончательно, а он просто не знал, как это сделать, он был сломлен, подавлен и напуган, он больше не мог бороться. И пока я не контролировала себя, мои мысли смешиваясь с его мыслями Тени знают в какую кашу. Ему не дали снотворного и положили рядом со мной, так что мы могли чувствовать друг друга даже без сенсоуловителя.

Во всяком случае другое объяснение мне в голову не приходило. Много ли он уловил из моих сумбурных размышлений? Мне надо закрыться, иначе он сойдёт с ума.

Вместо этого я сосредоточилась и тихо-тихо позвала: "Алекс. Алекс Кронан." Я не знала, услышит он меня или нет, и не знала, на что больше надеюсь. Но меня окатила горячая паническая волна, когда из глубины моего же собственного сознания пришёл невнятный, на грани истерики ответ: "Кто здесь? Что вы со мной сделали?" Это было совсем не так, как при обычном сеансе ТО. Я не входила в транс, притупляющий остроту сознательного восприятия, наши мысли и ощущения не сливались в единый неразделимый поток. Я будто опустила руку в чёрную прорубь и ощупью шарила там, не зная, на что наткнусь. Но, похоже, ему передавались мои страхи, перерастая в ужас, грозящий вот-вот смести последние преграды рассудка.

Я постаралась взять себя в руки и мысленно заговорила, стремясь выговаривать каждое слово внятно и бесстрастно. "Я Кедда Нова. Ты знаешь меня. Не бойся. Я не причиню тебе вреда. Ты не должен слышать меня сейчас. Это получилось случайно. Наша связь не была разорвана до конца..." Я старалась наполнить себя спокойствием, сдержанной уверенностью. Его страх ослабел, но совсем немного. Он больше не считал, что теряет рассудок, теперь он хоть в какой-то степени понимал, что происходит. И очень этого боялся.

Так ничего не выйдет. Я должна действовать, как обычно. Я уже знала, что смогу.

Он даже не заметил, как всё изменилось. Мы снова шли вместе, я вела его за собой, только не в прошлое, не в воспоминания, а к тому, что нам ещё предстояло сделать. И он шагал рядом без страха и сомнений, потому что хотел того же, и потому, что при профессионально выполненном отождествлении не остаётся места страху. Гораздо труднее было контролировать тело. Я двигалась как во сне, не видя ничего больше, чем на два шага вперёд, и не сознавая большую часть того, что видела, скорее за счёт рефлексов, чем сознательной воли. Даже пройти несколько ярдов, отодвинуть перегородку потребовало неимоверных усилий.

Я села возле его постели. Мне нужно покинуть тебя, иначе я ничего не смогу сделать. Сможешь ли ты верить мне, когда мы не будем вместе? Сейчас он знает, что это единственный выход, но когда я уйду... Я скользнула прочь, как могла быстро и аккуратно. Одно долгое мгновение он глядел на меня расширенными от испуга зрачками, потом медленно, через силу кивнул.

Время ночной вахты.

Из глубин мрака доносились тихие печальные вздохи Теней.

Я шла по коридорам, сохраняя тоненькую ниточку связи, ощущая его тревожное ожидание. Дверь в Операционный центр. Дежурный недоумённо поворачивает голову, поднимается мне навстречу и падает в кресло, оглушённый выстрелом станнера, который не зафиксировал ни один прибор. Мысленным выстрелом. Я и вообразить не могла, что способна на такое. Но теперь всё давалось мне само собой, я чувствовала себя птицей, которую всю жизнь держали в клетке, позволяя лишь перепархивать с жёрдочки на жёрдочку, а потом случайно выпустили на свободу, где небо без края и вольные ветра, и крылья наливаются силой, готовые нести куда душе угодно... С врождённой лёгкостью я проделывала то, о чём лишь слышала и читала, и такое, о чём мгновение назад просто не догадывалась. Наверно, я всегда могла это. А другие? - Пожалуй. Ведь все эти школы и тренинг-центры устроены для того, чтобы сдерживать, ограничивать наши опасные таланты, позволяя им развиться ровно настолько, чтобы их можно было контролировать.

Половина тех, кто встретился мне на пути к Операционному центру, вообще меня не заметили, другие увидели кого-то, кто не привлёк их внимания и не задержался в памяти. Я могла бы и Алекса так провести, только, уходя, ещё не знала этого.

Я скользнула в сознание дежурного оператора. Это оказалось труднее. Без наркотиков, без сенсоуловителя. Он был так ошеломлён, что совсем не сопротивлялся. Удивительно, но он так и не понял, что с ним произошло. Я погрузила его в сон, целительный сон, дающий забвение. Когда он проснётся, оцепенение исчезнет вместе с памятью об отождествлении.

Мои пальцы знали, как двигаться по операционной панели, мой голос знал, какие произносить команды. Станционный компьютер, устройства которого я не понимала, подчинился мне, без сверки отпечатков пальцев и кодов доступа.

Мне потребуется двадцать минут, чтобы добраться до медицинского отсека. Потом ещё пятнадцать - до ангара. Слишком долго. Да и не к чему эти хождения туда-сюда. К тому же, мне придётся раздваивать внимание, чтобы прикрыть двоих. Но ведь я-то не полечу вместе с Алексом.

Я устроилась в кресле оператора и легко побежала назад, по связующей ниточке. Так же легко и охотно Алекс принял меня, даже не заметив, как это случилось. Я вела его к ангару, мимо потухших камер слежения, сквозь все системы защиты, мимо людей, которые видели на нём форму лейтенанта Федерации или не видели его вовсе.

Они этого не знали. Они выстрелили в меня из станнера. И в Алекса тоже - в ту же саму минуту. Считается, что станнер не воздействует на центральную нервную систему. Но только я обнаружила, что совсем немного могу сделать. Мозг будто залили клеем, а мысли стали бумажными спиралями, увязшими в этом клее. Так что у меня был не такой уж большой выбор. Я не могла воздействовать на окружающих, но собственное "я" мне ещё подвластно. Я всё ещё способна забывать, да так, что они никогда не докопаются до причин. Но, Тени, как же хочется жить и как хочется совершать невозможное! Могу ли я?..

Нас связывала лишь тонкая нить. Она тянулась, тянулась... И прервалась.

Позволь им узнать всё. Расскажи сам - и сохрани меня в себе.

Потому что это тело и это имя отдадут другой. Прощай.

Не знаю, что с ней стало.

Неделю после этого я не видел человеческого лица. Меня держали в одиночной камере, пищу доставляла линия раздачи, медицинские сканеры следили за моим состоянием. Время я отсчитывал по изменению режима освещения. Потом за мной пришли и привели в ту же самую комнату для пси-допроса, только там был уже другой телепат, зрелый мужчина с нашивками майора и глазами цвета стали. От него веяло холодом и страхом. Я ещё пребывал в сильном смятении после пережитого и очень ослаб физически. Мне не надо было притворяться. Я посмотрел на него и задрожал. Я сказал, что не выдержу ещё одного сеанса, обещал рассказать всё, что знаю, пусть только со мной больше не делают этого. Может, он поверил мне, ведь мой ужас был искренним, может, боялся, что я сойду с ума. Наверняка ему и в голову не приходило, что она могла оставить в моём мозгу. Я сумел бы противостоять ему, если бы постарался, и он не смог бы сломать мою защиту, не навредив. Но только ему незачем было беречь меня.

Я не чувствовал себя предателем, потому что спасал большее, чем свою жизнь.

Кажется, на какое-то время я действительно сошёл с ума. Во всяком случае я плохо помню, что было после. Месяцы в лагере для военнопленных, непрекращающийся кошмар, в котором я не мог отличить явь ото сна. Какие-то дни и события совершенно выпали из памяти. Подозреваю, что в это время я был ею. Собственно, теперь я был ею всегда. Но не всегда был собой.

Постепенно я научился жить с этим ощущением раздвоенности. Я знал и помнил вещи, которые мне не полагалось знать и помнить, во сне мне виделись странные места, являлись люди, которых я никогда не видел прежде, но узнавал, а они знали меня. Просыпаясь, я часто не мог понять, где нахожусь, и всё же во мне утверждалось сознание, что я остаюсь Александром Кронаном, лейтенантом Имперского флота, человеком, чья нога ступала на мёртвую твердь Земли... Но она, женщина по имени Кедда Нова, была со мной, во мне, была мною. Может быть, думал я, больше её теперь нигде и нет.

Я провёл в лагерях два года. Во время Эльвинского Перемирия меня вместе с двадцатью тысячами других пленных вывези в Спорную Зону и обменяли на такое же количество федералов. Далеко не всем повезло так, как мне, но не у всех отец - начальник Штаба Имперского флота.

Я с трудом узнавал Орбус, словно просыпался от глубокого сна. Отец, Анна, даже Андрэа казались забытыми призраками, пришедшими с той стороны смерти. Плен ли тому виной или произошедшая со мной метаморфоза - но близкие были потрясены моим видом и душевным состоянием. Отец отправил меня на лечение. Меня обследовали, установили сильнейшее нервное и значительное физическое истощение, несколько запущенных, но вполне излечимых болезней и связанные со всем этим физиологические изменения. Только спустя пару месяцев кому-то из врачей вздумалось свериться с моей генетической картой, отчего меня снова подвергли тщательнейшему обследованию. Я долго не мог добиться, в чём дело. Потом появились следователи из Управления безопасности, подробно расспрашивали меня о плене и обо всей моей жизни в придачу. Примчался отец, и тут выяснилось, что в моём геноме обнаружили неестественные изменения, которые и вызвали сомнения в моей идентичности.

Я рассказал о телепатическом допросе и своём последующем помешательстве, ни словом не упомянув ни Кедду Нову, ни наш неудавшийся побег. Меня допрашивали с применением болевых методов, наркотиков и регрессивного гипноза, меня тестировали различными детекторами, но её подготовка защищала меня, как никогда не защищала её.

Отец добился моего восстановления в прежнем чине и должности, чтобы я мог делом доказать свою верность Империи. Перемирие было прервано, бои возобновились с новым ожесточением. Я сам вызвался отправиться на Антаресский Рубеж, в самое пекло. С Андрэа мне проститься не удалось. Я не знал, насколько ещё хватит её терпения, и был полон решимости как можно скорее положить конец своей опале. Наша эскадра попала в окружение, нас зажали между двумя планетами, где мы не могли совершить прыжок, и новейшей боевой станцией федералов, огневая мощь которой превосходила совокупный потенциал дюжины тяжёлых крейсеров. Единственный путь к спасению вёл в гигантскую топку Антареса. "Ты то, где ты есть", - шелестела пустота. Я один знал, что нужно делать, чтобы избежать полного разгрома, но так же хорошо я знал, что мой план не будет принят. Я мог только смотреть, как гибнут наши корабли. К тому времени я уже научился понимать свои побуждения - и научился обречённости.

В эти доли секунды мой экипаж простился с жизнью, хотя и знал, что я ввёл команду на корректировку курса. Маленький юркий эсминец, более манёвренный, чем огромный неповоротливый крейсер, проскочил в сотне метров от плоскости щита - чудо для таких скоростей. И вот - мы у них за спиной, направляем весь огонь на их энергоустановку, защищённую лишь тонкой оболочкой заряженного вакуума. Откуда я знал точное место расположения энергетической установки? Крейсер новейшей модели...

Мы убегали от смертоносной волны, которую сами породили, нам на перерез спешили десятки кораблей, а мы рвались вперёд, к солнцу, за нами - те, кто видел наш манёвр и поверил в нашу удачу. Я бросил корабль в сердце звезды и одновременно послал его в прыжок. И я выжил. Как выжили те, кто последовал за мной. Никто не думал, что такое возможно, никто даже не догадывался. "Любое тело, занимающее определённое пространство, обладает всеми свойствами этого пространства." Молодой физик Леон Крайски исследовал явление, спасшее нам жизнь, и назвал его эффектом Кронана-Крайски, должно быть, из восхищения перед моей интуицией. Мне же остаётся только восхищаться его умом, нашедшим логику там, где её не было. Нужно ли говорить, что я ничего не понял из его объяснений.

Собственно, эффект Кронана-Крайски спустя пять лет и помог нам выиграть эту войну. Федералы уступили Империи Спорный сектор и ещё несколько систем. Я вернулся на Орбус капитаном собственного крейсера и кавалером Императорского ордена Чести. Через месяц мы с Андрэа поженились. Ещё через год я, несмотря на протесты отца, вышел в отставку.

Теперь мы с Андрэа живём в тихом доме, на тихом острове, и я учу нашу дочь скрывать умение слышать голоса из ниоткуда, предугадывать события и двигать предметы силой мысли. Я не пытаюсь понять, откуда оно пришло. Сила Конкордии слишком велика, и это пугает меня. Я мог бы назвать её Кедда, но имя в федеральном стиле стало бы для неё тяжким бременем.

Может быть, когда-нибудь ей не придётся таить свой дар. Может быть, когда-нибудь...