Urbi - сказали, и orbi - сказали.
Что там еще - промежуточный мир?
Вот и сидим на Казанском вокзале,
Трем расписание взглядом до дыр.
Мы - победители ста номинаций.
Карта полета - у нас на руках.
Поезд отходит в 12-12...
Кап - на затылок... На темечко - кап...
Вот заберемся под крышу, где сухо,
В сладкую, довременную жару -
Там не достанут ни дождь, ни разруха,
Только под ухо - подушку сыру,
Только в дорогу - стакан лимонаду
И четвертинку - кому повезет...
- Чаю? - не надо! - Газету? - Не надо!
А машинисту - команду на взлет.
И машинист, возбужденный и пылкий,
Трогает с места и долго рулит,
Шепчет «Форсаж...», проверяет закрылки
И забывает про свой гайморит.
И, на кургузых на крылышках, сзади,
Дождь конопатый глотая и дым,
Поезд уже догоняет Рязанов,
И оператор - в тележке - за ним.
Амур, проказливый божок, давно сменивший на ракету
Свою старинную стрелу, подходит к пульту - вот беда -
И, перепрыгнув три страны, вдруг попадает прямо в эту,
Где под невидимой водой стоят пустые города.
В них не работает никто - все ковыряются в землице,
И он стоит, как астронавт, ступивший первым на Луну...
Но вот уже толпа селян несет ему бутыль - напиться,
Его уже с нее тошнит - ну, значит, будет по сему!
Ему набросили пиджак. Ему отводят угол в доме.
И, умиленный, он сопит, забывшись в зыбком полусне.
Ах, сладко с голоду пропасть на прелой рыженькой соломе,
С девчонкой рыжей под бочком, невеждой в чтенье и письме.
Она ни строчки не прочтет из тех стихов, что он под утро
Напишет, обмакнув перо в дождливый, каплющий рассвет,
И на спине его - крыло нащупав, просто и немудро
Хихикнет, а потом, поняв, прижмет к груди и крикнет: «Нет!» -
Но он уже летит назад, и пропадает за кормою,
За опереньем хвостовым с холодно-блещущим огнем,
Его случайная страна, где под невидимой водою
Ему вослед из-под руки глядят и думают о нем.
В твоей стране, где и родиться,
И умереть мечтал я с детства,
На чьи строения и лица
Не мог в альбомах наглядеться -
Не вспоминай про две недели,
Что нынче кажутся годами,
Найдя мою открытку в щели
Альбома, купленного нами.
Ты положи ее под камень,
Где тело кажется незрячим
И, покрываясь пузырьками,
Блаженствует в ключе горячем,
И вспомни что-нибудь иное,
На выбор. Скажем, створки шлюза,
И ржавый гимн воды проточной,
Переходящий в Гимн Союза
В блаженном сумраке Аида,
В глуши, на полпути в Эммаус,
Где к небу блеклому прибита
Навеки надпись «Juden Raus!»
И, раскопав в шкафу то платье,
Не вспоминай меня, не надо,
А наши легкие объятья
Считай бессмысленной бравадой
Перед судьбой, что растирает
В ладонях время, камни, глину,
И раз в столетье позволяет
Неловким пальцам трогать лиру.
В движеньи мельник жизнь ведет, в движеньи...
Но отчего в груди такое жженье?
Как будто проросли в нее шипы
Из воздуха - предвестники ухода,
И корчится постылая свобода
Под свист и улюлюканье толпы.
Я - здешний мельник. Или - здешний ворон.
Как все вокруг, махать крылами волен,
Изображая ветер стран иных,
Но что такое деньги - я не знаю.
И лишь в руке немеющей сжимаю
Простую горстку камешков цветных.
Еще сказали - дочь была... Но, право,
Ее судьба - веселье и забава,
А я уже захлопнул эту дверь.
Зачем ты смотришь на меня, прохожий?
Я вижу: у тебя - мороз по коже -
В утробе скрыт многоочитый зверь.
Расставим же жилища по порядку:
Две мельницы, и легкую палатку,
Дом сумасшедший над рекою - друг
Веселых криков и ночного воя,
И - через тьму воды над головою -
Пролет моста, ведущего на юг.
Блажен, кто посетил сей мир,
В киоске взял бутылку пива
И начинает скромный пир
За двадцать пять секунд до взрыва.
За двадцать пять. Четыре. Три.
За две. Одну. Уже - за двадцать.
И некий холодок внутри
Ему помог бы догадаться.
Блажен, кто звездною тропой,
Своею собственной орбитой,
Сам у себя над головой,
С бутылкой пива недопитой,
В кругу таких же, как и он,
С полупрозрачною котомкой,
Над безобразною воронкой
От зла и боли вознесен:
Ему сияет вдалеке
Непостигаемое нами,
Он, кровь стирая на виске,
Лепечет чудными словами
На незнакомом языке.
Двенадцать летящих пчел, и вокруг - никого,
Кто книгу мою прочел. А пчелиный яд -
Смертельный яд для меня, говорил Патрокл.
Теперь вам грустные праздники предстоят.
За много стадий виден дым на холме,
И пахнет мясом барашка, и молодым
Вином; и эти свитки, рукой моей
Исписанные - все превратятся в дым.
Такой обычай. Незачем и пенять
На это тем, кто вместе со мною был.
Привыкнув здесь, в горах, к земле пригибать
Лозу, чтобы мороз ее не побил,
Они и все слова предают земле,
Собрав их, и сперва превратив в золу...
Зола - лоза. Звучит похоже. Теперь -
Вина попробуем, честь воздадим столу.
А я - я буду дымом смотреть с небес,
Полупрозрачным облаком пролетать,
Пытаться листья лавра рукой листать,
Пытаться эти запахи вспоминать,
Шептать, лепетать, щебетать - и только потом
Смиряться с тем, что тень девятого дня
Накроет эти горы, да и меня
(А чем я лучше?) зыбким своим «ничто».
Домашние дети застойных времен,
Привыкшие в комнатах к летнему зною...
Но мир повернулся другой стороною,
Когда мы допили куриный бульон.
Надкусанный мир ухмыляется нам
Щербатой ухмылкой сквозь мутное время.
И мы, привыкая, становимся теми,
О ком нам шептали, закрывшись от дам.
Домашние дети застойных времен...
Соседи опухли от тяжких запоев.
Еврейские девочки вышли за гоев.
И в шесть-сорок восемь закончился сон.
Вчера еще: в шесть-сорок восемь вставать -
«Ты что, мой хороший - поспи, еще рано...»
Попробовать, что ли, воды из-под крана?
Как сладко горчит она, еб твою мать!
Зазубренные, пыльные холмы.
Чертополох у древних стен тюрьмы.
Да, скифы мы. Да, азиаты мы.
И каждый раз визжим, бросаясь в бой
На чью-то тень, на ангела с трубой,
На репродуктор, лающий «Отбой!»
У нас - другие символы. У нас -
Слонов безумных боевой запас,
Шесть рук, четыре жизни, третий глаз.
А европейский гений наносной -
Чердак, последний дюйм, культурный слой,
И - материал для книжки записной.
Возможно, книжку издадут потом:
Собрав все примечания гуртом,
Ее впихнут петитом в пятый том.
Петитом - в пятый: петь, не умирать,
Искусствоведке юной - вытирать
Слезу - и переписывать в тетрадь.
Ах, как она с тетрадью хороша!
Раскосыми глазами, не дыша,
По строчкам водит, жизнь моя, душа!
На скифский переводит вечный спор,
Полынные черты оплывших гор,
Чертополох, рассыпанный набор...
...И не богам каким в угоду,
А - мимоходом, с мостовой,
Летит измятая свобода
В чугунный раструб роковой.
А там, внизу, в бетон одета,
Шипит, как серая змея,
Всепоглощающая Лета -
Неглинка вечная твоя...
Памяти Татьяны Макарчук
«Если ты стоишь пред моим
Ныне камнем.
Преломи на колене - хлеб -
Преклоненном.
Хлебный мякиш горькой земли -
Моя пища.
Хлебный мякиш на языке -
Мое имя».
«Прикосновенья прошу. Только этого нет
Там, в небесах, где сияет немыслимый свет.
Также и там, где сгустилась предвечная тьма -
Прикосновения нет. Это сводит с ума.
Слышишь, как души безумные дивно поют?
Певчими птицами гнезда полночные вьют.
Видишь - их крылья мелькают в кустах бузины?
Слушай их здесь. За оградой - они не слышны».
«Стремглав стрекоза замирает
На камне нагретом.
Скажи ей, что я был неправ -
И не будем об этом».
«На камне - тень: густая трава.
Нет, это я была неправа».
«Зачем я жил, когда начинался ветер?
Зачем меня звали именем моей тени?
Зачем я стряхивал шелуху бессонниц
В умные книги?
Меня все равно сломали на щепки истин.
Моя любовь - это сто влюбленностей ваших.
Моя тоска - это легкая паутинка:
Блестит на солнце.
Зачем я жил? Ведь я ничего не помню.
Вернее - помню, только - совсем иное...
«А гешем тов...», «И-ли» - говорю, - «Шемаим...»
Что это значит?
И камень-песня, и ветер-знак, и орешник
(Ужаль больней, крючком зацепи, отравой...) -
Я знал, что это все завершится смертью,
Но не так скоро».
Ирине и Валерию Нагий
Открой глаза - и растворись во всем.
Все грани - зыбки. Все предметы - стерты
Одним касаньем нежным. День четвертый.
В прозрачном дивном доме мы живем,
И - нету тьмы. Ее не сотворят.
Все будет по-другому. День счастливый,
За веткой свежесорванной оливы
Тянусь к тебе - и слышу смех: Он - рад,
Он - видит! Открываю створки сна -
И теплый ветер с привкусом печали,
Чуть-чуть горчащим, кажется, вначале,
Влетает к нам. Такой была весна,
Пока ее на части не разъяли...
Но ты опять собрать ее должна!
Конец любви, конец каникул,
Начало будущих снегов.
Последний пароходик вскрикнул
У опустевших берегов
Тавриды. Мокрый пирс. Неверный,
Дождливый, непривычный юг,
И время вдаль уносит ветер,
Нас вовлекая в этот круг.
Там будут праздники иные,
Без чувства зябкого вины.
Там рельсы тянутся стальные,
Соединяя наши сны.
И я, закрыв глаза, примету
Простую про себя шепча,
Их вижу, как полоски света.
И ты - на острие луча.
Точить ножи-ножницы-бритвы,
Читать над усопшим молитвы,
Шептать заговоры от сглаза,
Стеклом и кусочком алмаза
Разбитые окна лечить,
Паять-починять и лудить,
Столярничать; взявшись за шею,
Шлепком по спине выгонять
Застрявшую кость, воровать,
Бродяжничать - я не умею.
Умею - над нашею крышей
Воздушного змея услышать
Натянутой ниточки звук,
Зажмурить глаза - и на юг,
На юг - над великим покоем,
Над медленной серой рекою,
Туда - где полынных холмов
Подставлены вечности спины,
Где в пыль упадают маслины,
Под солнцем пустынь перезрев,
Где агнец, ребенок и лев
Идут к одному водопою,
Забывшись, предавшись покою,
Вкушая его благодать...
Умею еще умирать.
Пока не проверил. Однако,
Надеюсь, сумеем когда-то
Мы все, как настанет пора.
Поэтому мы - мастера.
Накрывали на стол -
Скатерть - белым листом, и хрусталь - с изморoзистым звоном,
(Знали толк в хрустале), наливали - и пили со стоном:
Наслаждения стон...
Берегли серебро,
Драгоценную каплю наследства от предков с Волыни,
Строгий холод любви, нерастраченный уголь гордыни
И павлинье перо...
Говорили «не лги»,
Замыкали круги, указательным пальцем грозили;
За неделю до срока, всегда, без особых усилий,
Отдавали долги,
И по летней реке
На трамвае речном, снежно-белом, навеки уплыли.
По слепым городам,
По туманным местам, тротуарам, дешевым фаст-фудам
Их вовек не найти, и пластмассовым трудно посудам
Этот дух передать.
Собираемся - так,
На четыре виста, на пивко да на скорую руку.
Трубачи отрубились, на трубах сыгравши «Разлуку» -
Еле слышно, не в такт.
Все валяемся, шутим,
Все беседуем, крутим по видео ночь напролет...
Так сменяется Книга «Исход» -
Книгой Судей.
Нет, просто в нас радости мало - весна не настанет никак:
Мы маним ее из подвала - бумажные розы в руках...
А кто нас учил по-другому - мечты воплотили как раз
И выбрали Vita Nuovo: там - дивная осень сейчас!
Там вазу лепили этруски, а вышел скалистый залив.
Там лишь матерятся по-русски, от страсти губу прикусив,
А прочие звуки - как кони в упряжке - поставлены в ряд,
И строй мусикийских гармоний венчает их нежный парад.
Ах, там им, наверное, лучше, чем здесь, где наш маленький хор
От рифмы захватанный ключик крадет в рукаве до сих пор,
И ночью, под робкой подушкой, чуть слышно пытается дуть
Мелодию тени воздушной, укутав озябшую грудь.
Оставим иронию эту. Ты слышишь? - всю ночь напролет,
С небес погружаемо в Лету, цветущее древо поет,
И если мы сможем - хоть ноту, полноты, да четверть еще...
Ты шепчешь: «Не сглазить бы.. Что ты... Коснуться - уже хорошо!»
Поезд, ход замедляющий.
Будка. Насыпь.
Лучшее из занятий -
Мостостроенье:
Как бы иначе видели
Это, боком
Медленно повернувшееся
Пространство.
Нежится, золотясь
Под неярким солнцем,
Между двух гор - долина
С прищуром речки.
После стены лесной -
Покидает зренье
Тело - и путешествует,
Где придется.
А в небесах - такие же
Арки, своды,
Видимо, послужившие
Образцами.
Легкой стопе - опора
При переходе
С западного - к восточному
Краю неба.
Лучшее из занятий -
Мостостроенье:
Ангелы - начинают,
Мы - продолжаем.
Помнишь, Родина, как ты меня - подушкой,
Чтобы внешне все осталось в лучшем виде,
А внутри - чтоб обрывались тромбы в душу...
Ты не думай, я на это не в обиде.
Помнишь ставни, что привыкли затворяться,
Если что-либо снаружи закричали,
И рабочие столовые Саранска
С плесневелыми мясными кирпичами?
Казематы, да бараки, да остроги.
Суд - бессмысленный, и скорый, и неправый...
Но зато я языком своим потрогал
Твой язык, проникновенный и шершавый.
Как тянулся он доверчиво и хрупко,
Как поэты берегли его в ладонях!
Мед и пламя на устах твоих, голубка,
И вино твое не тронуто водою.
«Пей вино мое, » - ты тихо говорила,
«Это кровь моя, » - ты жестом добавляла...
............................................................
И летели узловатые перила
Над окурками Обводного канала.
Стрекоза - это хищник. Забыли?
Приготовь слюдяное усилье
К бою! Челюсти крепче сомкни!
И в глазах ее - мира осколок,
Но - не сложные чувства, а - голод
Каждый раз отражают они...
Твердь покрыта телами, а звезды -
Слишком свет их неверный и поздний:
Миллионами лет распылен.
И биологи пишут законы,
По которым - печальный, влюбленный -
Угасает беспечный Платон.
И еще остается лишь это -
Золотая крупинка рассвета
Где-нибудь, от дорог вдалеке,
Там, где мир на минуту спокоен,
Не почувствовав дыма и боен
Терпкий вкус на своем языке.
Но Водитель Великой Маршрутки
Снова время заводит на сутки,
Золотыми ключами звеня...
И, едва мы спокойствию рады -
Тише! Слышишь? - Запели цикады.
Шорох смерти. Слепая возня.
Тянется этот день викторианским романом.
Кажется: вот чуть-чуть, и он окончится, - нет!
Звонкую пустоту я рассую по карманам,
Хрупкую синеву я расцелую в ответ...
Гаршин-ли-Достоевский докурил папиросу?
Гёте-ли-Винкельман сказал мгновению: «Стой»?
Нечего задавать судьбе пустые вопросы.
Лучше накинь пальто: пойдем, побродим Москвой.
Глянь-ка сквозь эту щель, где ряд картинок стеклянных -
Ручку позолоти - перед тобой пронесут,
И, как это всегда в викторианских романах,
Выйдет наш общий друг, нелепый комик и шут,
Выведет за собой второстепенные лица,
Светскую суету, базар нелепых страстей...
Это - такая жизнь: все набегает, двоится,
Скачет, - а в уголке сидит старик Теккерей.
Так что ликуй, дружок, перед Ковчегом Завета.
Да не решат враги, что ты душою ослаб.
Ляжет пятак орлом - тебе заплатят за это,
Решкою упадет - повеселишься хотя б.
И не гордись собой. Твои душевные раны
Стoят перед Творцом - щепотку соли и тьмы:
Пишут на небесах совсем иные романы
Знающие о нас немного больше, чем мы.
Утихнет ветер. И тогда
Стемнеет. Как-то резко, сразу.
И станет светлою вода
Речная - видимою глазу;
Расширясь, выйдя из игры,
Займет весь мир легко и точно.
И пастухи зажгут, цепочкой,
Для душ озябнувших - костры.
Закрой глаза. И этот вид
Запомни. Лягу я - подвинься.
В бидоне плещет молоко.
Телега старая скрипит
Ночными берегами Стикса.
И перевоз - недалеко.
Это - почта ночная. Забытый приют
Почтальонов, которых в квартирах не ждут,
Некрасивых и скрюченных истин,
Языкатых собак обезумевший гон
К золотому костру, и трехглавый огонь,
Пожирающий старые письма.
Если хочешь ответа - пиши в никуда.
Все иные - солгут, а оно - никогда.
Есть последняя правда на свете.
Есть соленая корка обветренных губ.
Сто рублей про запас. И топор - ледоруб.
И растопка на мятой газете.
Поглядишь на огонь - все на свете в огне.
Даже небо горит. (Или кажется мне
От бессмысленных сполохов света?)
И топор - ледоруб тяжелеет в руках
От заданий секретных, заточен под страх,
Перепачкан в крови Фаренгейта.
Это - почта ночная... Сгинь, морок ночной!
Почтальоны хотят отдохнуть за стеной
Дома теплого, в глупом покое,
Приникая щекою к ладони белья,
Все забыв, храповицкого мирно давя,
Рассчитавшись, разбившись по двое,
Чтоб посланников с полным бумаги мешком
Не пускал на порог старичок-мажордом:
«Отдыхают-с оне, настрадались-с...» -
И увидеть во сне тот же огненный свет,
И бумаги пургу, что за тысячу лет
Напророчил хмельной Нострадамус.
Еще стихи Геннадия Каневского на странице